*** Вот доживет до снега и уйдет безмолвный постоялец мой осенний. Стерпеться нелегко с ним – он рассеян, почти всегда нетрезв; из года в год по осени снимает угол он, чтоб ворошить в каминной топке - угли, в себе – сомненья, день за днем по кругу, им несть числа, их имя легион… И, кажется, что дела до него нет никому в кромешной ойкумене немых богов в двенадцатом колене… он, впрочем, сам – вино, зола, огонь, еще огонь, еще зола, вино, весь этот круг пожизненно печальный – такой же – он шкатулка умолчаний, коробка с тьмой, её второе дно… И всё ж, когда уйдет он - нелюдим, но светел - в снегопад, что слепит веки, по дому только призрак человека скитаться станет с именем моим… ..^.. Жизнь как недосказанность (И. Глейзеру) «Тебе, как встреченному в поезде, я рассказал бы жизнь мою... Невысказанность не легко нести в себе»... И. Глейзер «Олегу Горшкову» И что за божье наказание? – жить, будто сам не свой, но жить… Хлебнув религии казарменной, самих себя вотще бежим. Заложник языка эзопова, читатель зыбкостей меж строк, ты знал: молчание не золото - дороже, но молчать не мог. И всё же, упираясь истово в кромешный воздух глухоты, слова, взыскующие истины, сошли на хрип, сломав хребты, по звука позвонку рассыпавшись в облыжном треске немоты, и связки времени осипшие рвались… а чем спасался ты? Городовой, что из японии, дежурил на твоих устах… Быть, исповедавшись, непонятым – вот самый неизбывный страх. И кто бы нас ни вздумал потчевать вином и Откровеньем от… за каждым вздохом многоточие, лишь алкоголь всё слаще врет. Не одолеть, не воспротивиться, не усмирить свою лилит. Зима, лукавая провидица, нам мерзлоту в глазах сулит. Не промахнись же, слушай вьюжное её наречье за окном: жизнь - одиночество, и нужно ли - так нараспашку, и по ком опять звонит бессонный колокол, связуя небо и погост? - он по тебе, а не по ком-нибудь – ты здесь один под горсткой звезд. Пока ты дышишь, шарик вертится, пока идешь, блуждать следам – ведь ты и есть тот самый первенец, из глины слепленный адам. Здесь все - одни, и все мы битые знобящим опытом утрат, непониманием, обидами; нам вкус бессонниц до утра, солоноватый, вряд ли выветрить теперь, но неизбывней всё ж всех страхов, залитых поллитрами, всех перемен скорлуп и кож, во мне, в тебе вот эта властная, дарующая непокой, необходимость сопричастности одной живой души другой. Какой безлюдной и чужбинною ни померещилась бы нам зима, но рдеет куст рябиновый – неопалима купина. И потому - уж как получится, без вышиванья слов в ажур, не как случайному попутчику, тебе, как другу, расскажу всего себя – с полусиротства, которым с детства мечен я, до песенки, что не сотрется, не канет, сколько б толчея сует теперь ни гомонила бы, а что за песенка? – бог весть, она напета Бобом Диланом, её мне ветер пел и весь, в окно распахнутое пойманный, едва рождающийся свет – страшись проститься с ним непонятым; расслышь в бормочущей листве: мы одиноки, всяк по-разному, но упаси нас Бог, скорбя, жизнь ощутить, как недосказанность, как умолчание себя... ..^.. *** Сочини себя вновь – с этих, выхваченных в потоке преломленья времен и заставших окрестность врасплох, паутинных стежков; что б там ни было прежде – потемки, всё потемки и прах, и пусть память, комар-скоморох, мучит скрипку свою, но не может уже по живому жечь и жалить она, и не жаждет уже враждовать – потому, ворожи: по стежку, по пылинке, по слову жизнь себе сочини... жизнь и есть ворожба, ворожба… ..^.. *** Тысячелицей, впавшей в осень, улицей идти и замечать, как легок шаг, скитающимся ветром захлебнуться, кроящим, что ни миг, иной ландшафт, и слушать, как пытается не сбиться усердный дождь, поющий алфавит младенчества - ещё всё может сбыться от альфы до омеги... осень длит свою непостижимо заводную, свою неисчерпаемую речь… и город тонет… с ним идет ко дну и вотще идущий улицей… беречь его не нужно, да и не поможет – вот-вот прощённой болью стиснет грудь, и он на ворох листьев, как на ложе, приляжет… на минутку… отдохнуть… ..^.. *** Как хорошо, что в доме есть часы старинного покроя, с гулким боем, готовые озвучивать любое раздумье тишины. Слегка частит в них маятник, пытаясь заглянуть в еще не наступившее мгновенье, увидеть омут тьмы и с тем же рвеньем назад качнувшись, время покачнуть. Как хорошо, что есть и тишина, чья вдумчивость уловлена в звучанье часов старинных, в дымных бульках чая, по чашкам разливаемого… Дна не видно в них – так густ и черен чай, что будущего омут непроглядный… Какое счастье, что есть дом, и рядом со мной есть ты – сегодня, здесь, сейчас… ..^.. *** Отбившись от ветвей постылых, листья летят всё дальше ввысь, к недостижимым, казалось, лужам, и упрямо длится дежурная до жути одержимость толкущихся дождей, они похожи своей тоской на избы в захолустье… и смерти всюду больше, похорон же – в пределах нормы... вновь до крыш захлюстан мой город – он всё клянчит, попрошайка рванины снежной, чтобы хоть отчасти прикрыть свой срам и вновь незримо шаркать по осени, он сам себе ручаться теперь навряд ли станет, что не призрак, а существо из плоти, камня, глины… Что в осени казаться может присным, опричь её самой? – лист тополиный, отбившийся, избывший боль и слабость, взлетающий всё выше - в небо лужи… Стать сущностью осеннего листа бы, и больше никаких даров не нужно… ..^.. *** не хлебом единым... но всё обращается хлебом насущным теперь – от несведущих в нотах галчат, что робкому утру стишок свой истошно-хвалебный спросонок орут, до застывшей в полоске луча на теплом карнизе ленивой незыблемой мухи, - ей видится вязкий, вишнево-варенишный сон… и дышит мой август, он полон присутствия духа ржаного и травного, вольного, пьяного, он – сам хлеб мой насущный – от зерен дождя и до корки астральною крошкой посыпанных густо небес, от легкого шелеста скверов до скороговорки болтливых фонтанов, и жизнь невозможна ни без безбожно фальшивой, бог весть как случившейся нотки птенца заполошного, ни без пробуженных им невидимых сфер, что вращают земной околоток, где все мы кружим, до скончания нотки кружим… ..^.. *** Случится же такое – без причин, хоть как-то проницаемых рассудком, средь осени твоей, когда горчит она червивым яблоком, и чуток слух к тишине, живущей во дворах заброшенных усадеб, в рощах дальних, в чуланах, в лебеде на пустырях, к той тишине, что всё исповедальней, к её дыханью: выдох – всполох – вдох, всем шепотам её и оговоркам, - тебя застанет дудочка врасплох, бог весть, откуда взявшись, и от корки она до корки нотную тетрадь былого пролистает за мгновенье, и петь начнет: безбожно, звонко врать, и выдавать вранье за откровенье, и, замерев, почувствуешь – вот-вот, ещё до ранних сумерек вечерних, перевернется мир, перечеркнет всё то, чем прежде жил вотще и вчерне… Не оставляя в осени улик (всё так же свет устало будет литься, и таять на стекле оконном блик), с тобою вскоре что-то приключится, чего теперь никак не миновать, чего не избежать от роду было… Пой небылицы, дудка, заливай, насколько легкомысленного пыла достанет, и вот-вот настанет миг, чтоб обратиться в ветреную веру… Вот-вот… а на стекле всё тает блик, и свет всё льется – зыбкий и неверный… ..^..