1
Эпитафия
(в некотором роде)

Я приводил в порядок стол:
Там сотни книг и письма друга.
С похмелья разум чист и гол,
А в сердце сладостная мука.

Обложка каждая тепла
Теплом руки родного брата;
Томов и томиков тела,
В меня входили вы когда-то.

Искал я мудрости как мог,
Я мудреца искал живого…
Да что поделать – видит Бог -
Предел мой писаное слово.

А между тем изнемогла
Душа от книжного общенья.
Увы – не выросли крыла
Для чаемого превращенья.

И я тогда похоронил
Свою надежду, став бескрылым.
И эту книгу сочинил,
Как сам себе могилу вырыл.

Обмыл себя и обрядил,
Сказал напутственное слово,
Перекрестился и забыл
Кто я такой, и что такого?

Поэтому – живая тень -
Поэт, - и нет ему союза:
Он умирает в тот же день
Когда его коснулась Муза.


2
ОТЪЕЗД

Последняя сигарета на случайном балконе в Ялте.
Сквозь крону инжира – море;
Оно дышит полуденным солнцем.
Удушающе душно.
Глоток зелёного чая.
Капли пота текут по телу…
Слова мудреца из раскрытой книги непостижимо уместны:
«Только в абсолютном отсутствии концептуализации обретается совершенный покой Абсолютного Присутствия».
Его имя Рамеш Балсекар.
Он всё ещё жив в Бомбее.
Я не поеду в Бомбей,
Я не поеду в Иерусалим.
Моя последняя первая сигарета здесь и сейчас –
На случайном балконе в Ялте в день отъезда в Москву.
И ещё он сказал:
«Ни одно индивидуальное «я» не переживёт смерть».
Странно, но эти слова не пугают;
Они питают как чай,
Как дым сигареты,
Как близкое море.
Капли пота по телу текут,
Созревает инжир,
В занавесках шевелится ветер,
На столе – три пустых рапана,
И сухой букет горных трав.


3
ЯБЛОКИ

В.Антропову

Собираю яблоки
На заброшенной даче
Солнечный день
Октябрь

Трава ещё зелёная
Вся-вся усыпана
Стою на коленях
Удобней так

Преклонив колени
Собираю яблоки
И улыбаюсь

Господи здесь я
Где Ты поставил
Вечная осень
Солнечная плоть



4
ПЕРВЫЙ СНЕГ

Московский снегопад, ты сердце моё рвёшь.
По слякотным полям бреду бомжом небесным.
Скажи, моя душа, как долго ты живёшь
В пространстве плотных тел изгоем бестелесным?

Доверчивый асфальт пружинит под ногой,
Вскипает слякоть чуть и тает так смиренно,
Что трудно мне признать, что я ещё живой,
Что город предо мной – коленопреклоненно.

Любовь, тебе одной печаль моя и боль.
Ау, ау, ау! – в толпу, в метель и стужу.
Раздует пламя сна послушный алкоголь,
И сам себя до дна я выверну наружу.

Зачем я здесь? Зачем? В пустыне мёртвых лиц?
Но каждое из них – моё отображение.
С последнею листвой я повергаюсь ниц
Оставив под метлой своё воображение.

В прозрачной пустоте – в потусторонней тьме,
Никем не видимый – мой путь не существует.
Бушует снегопад в бессмысленной Москве,
И Ангел в облаках колоду душ тасует.



5
ЦИН-ЦИН

Мой бедный Цинцинат ты верил что туда
Пройти сквозь миражи родного обустройства
Совсем не состоит особого труда.
Я зритель твоего напрасного геройства.

Вот алый небосклон, вот синий, вот еще
Пестрит палитра воздуха и неба.
Куда ты сиганул – герой небритых щек
И черного сухого хлеба?

Там, за спиной – картонный Вавилон,
Паяц-палач и медленная нота.
Здесь – осмотрись – хрустальный небосклон,
И вездесущая улыбка идиота.

Постой. Не проклинай ни веры, ни любви.
Зажмурь глаза и замолчи навеки.
Почувствуй мерный гул в густеющей крови,
Прозри ничто сквозь стиснутые веки.

Мгновение – всего. А, ну-ка – оглядись.
Ну что же ты молчишь и плачешь потрясенно?
Душа моя, душа! - немедленно проснись!
Но ты уже глядишь вокруг себя влюблено…

Там, где проснулся ты, блаженный Цинцинат,
Воспомни обо мне – божественная цыпа!
Распятый на кресте – кровавый пью закат,
И плачу, плачу я, как цвет роняет липа.




6
Как-то даже радостно в кущах райских,
Средь зеленых цитрусов – след распада
Углядеть: краснеет ли клен китайский,
И позолотило ли дуб, как надо?
Елена Тверская


В моросящем сумраке, в сером свете,
Выхожу из хауса на работу.
Про себя, сколь хочешь, на жизнь посетуй
Чорный тополь встретит твою зевоту.

А навстречу – вящие азиаты
Мельтешатся вялыми муравьями.
В сером небе плачет им бог распятый,
Копошатся души в себе, как в яме.

В арматуре сучьев сырые галки
Гомонят цыганами в переулке.
И гудит судьба в шепотке гадалки –
Словно сбитый с толку пчелиный улей.

На семи ветрах продувных – Россия,
Словно знамя кровью во тьму сочится.
Сколько слякоть снежную не меси я, -
Все равно с пути я обязан сбиться.

Вот и сбился, Лена, с пути давно я.
Над волнами чорного океана
Я не голубь, - ворон святого Ноя,
Что навеки сгинул в плену тумана.



7
…и душа моя выпросит неба кусок,
побираясь в развалинах сна.
Геннадий Кононов

Первый снег утишает похмельный синдром:
Улыбнуться, пожалуй, могу.
А печаль Ихтиандром
Ныряет в мозгу.

Это тело потащится в снежную нежь
Ублажать свою немощь вотще.
Вот бери жемчуга, и пригоршней ешь,
В пустоту улыбаясь, вообще.

Там невидимый ангел-хранитель стоит,
Соблюдая доверенный пост.
Он замолит твой грех и обиду простит,
Потому что он вечен и прост.

И поэтому, жемчуг хрустя ледяной,
Я светло улыбаюсь, светло…
Потому что стоит у меня за спиной
Ангел-брат, поборающий зло.

Оказалось, надежды мои не сбылись,
И уже никогда. Никогда.
Обступила как в детстве небесная высь,
Растворились, как призрак, года.

Я успею еще покачать головой,
Забывая себя наяву.
Прошепчу, лепеча: Боже мой, Боже мой…
Я уж целую вечность живу.

Вспыхнет синее пламя – коснется очей,
Талый жемчуг прольется из рук.
И придуманный мир разворотом плечей
Уничтожится в гаснущий звук.


8
СУДЬБА

В одну и ту же воду не войти,
Снег прошлогодний не поцеловать.
И ветку жизни, что в твоей горсти,
От дерева судьбы не оторвать.

Пей то, что есть. Не можешь петь – молчи.
Ты, верно, думал выбор есть у нас?
Под сердцем бьют холодные ключи,
И злоба дневи твой иконостас.

Попробуй улыбнуться: этот жест
Не так уж прост в концепции конца.
Но он достойно выразит протест
Всему что есть – живого мертвеца.

А хочешь – плачь. Слеза смывает сон,
Как туш актера – вспыхнувший азарт.
Звучит в мозгу абсурдный Мендельсон,
И школьники выходят из-за парт.

Иных миров ты не пригубишь сок.
Не правда ли – достаточно уже?
В твоей горсти не ветка, а песок.
И море дюн дымится в мираже.

Быть может, здесь бродил Экзюпери
И бредил принцем маленьким своим.
В конце концов, проснись или умри:
Исход один – Твой выход, Элоим.


9
СИНИЙ ВАЛЬС
О. Р.

Синяя женщина смотрит куда она
Вещие вещи повод еще смотреть
Какая ей разница если лицо луна
Сестра моя смерть

На той стороне луны которая не видна
Целую вечность гуляет она одна
Серебряной пылью стали ее глаза
Если луна слеза

Чорные травы на той стороне луны
Бархатный голос льется ли лунный свет
Вздыхают сиреневые валуны
Раз в сто лет

Раскроешь книгу – вспенятся два крыла
Только сердце читает такие два
Дай нам Боже честно сгореть дотла
Тогда оживут слова


10
ПЕЧАЛЬ

Если душу выкрасить в чорный цвет,
И украсить звёздами алых ран, -
Персефона выйдет на белый свет,
Пригласит тебя в золотой туман.

И её мгновенно узнаешь ты,
Потому что память твоя пуста.
И в груди твоей расцветут цветы
Темно-синие, как её уста.

Изумрудный кубок в ее руке,
На плечах ее – серебристый плащ.
Только ты не стой перед ней в тоске,
Удержи себя: улыбнись, не плач.

Поклонись ей вежливо, пригуби
Воду Стикса и – вслед за нею – вдаль
Золотого сна как во сне греби…
Это всё, что есть у тебя, печаль.



11
ГОВОРИТ ГРЕЙ
....

Ах, как крепко рубиновые гудят,
Словно в небо поднялся гигантский шмель!
Я сегодня снова как эльф – крылат.
В голове – душистый, привольный хмель.

Рассекая пряное море сна,
Воду жизни пью, словно в детстве – квас.
И проснулась в сердце моем – весна,
Горько-сладкая, как медовый Спас.

Погоди матрос отдавать концы:
Вон бежит Асоль к моему борту.
Ай, звенят на туфельках бубенцы!
Ай, сладка слюна у неё во рту!


12
ПОЛЫНЬ -

Чорная в белом снегу полынь,
Скорчившись, стоит на пустыре.
Притормози, прохожий, поостынь.
Полынь и ты – тире.

Отрезок ниоткуда в никуда
Останется, когда не станет нас.
Полынь горька, как детская мечта
Горька сейчас.

Сладка надежду слабому. Вотще
Он будет ждать сладимую весну.
Чем глубже ожиданье, чем горчей
Из нежных губ вытаскивать блесну.

Тогда ты вспомнишь чорную в снегу:
Стояла, скорчившись от боли, та полынь.
Кровь если капает, я видеть не могу.
Не знаю как, но – вынь.

Забудется немыслимая боль,
Губа срастется в сладкий поцелуй.
На памяти, как снег, осядет соль.
А ты не бойся – в дудочку подуй.

Ай, чорная! Ай, мёртвая! В снегу!
На волю ветра – душу свою вынь:
Она узнает вечную тоску
Тире – полынь.


14
Память больше не греет. Одна только боль –
Луч кровавый заката сквозь чорные тучи.
И пьянит моё сердце судьбы алкоголь,
И плыву я по небу под песню уключин.

Эта песня такая – как скрежет зубов.
Внешней тьмы оформление выше похвал.
Постановщик выводит на сцену любовь, -
Начинается шквал.

Утону – все равно: по песчаному дну
Побреду наугад, в никуда, раздвигая
Толщу синего сна, поднимая волну
До блаженных небес, серфингистов пугая.

Но и здесь – неотступная вещая боль,
Словно некий маяк в лабиринте забвенья.
Обнули мою душу, святой алкоголь,
Разомкни безысходности звенья.



15
ПРОЩАЛЬНЫЙ ВАЛЬС

Вот и снег пошел… Хорошо.
Снегопад в окне, словно друг ко мне, -
Старый друг седой из иных миров…
На его плечах – ледяной покров.

Проходи, садись. Помолчим как встарь.
На моём столе в этот раз – февраль.
А в твоих глазах – бесконечный путь…
Не зови ещё, просто так побудь.

Просто так побудь, не зови ещё,
Вот и жизнь прошла, как слеза со щёк.
Дай мне руку, друг, вот моя рука.
По щекам скользят облака…


16
ВЕСЕННИЙ СЮР

Словно сердце из груди вынули
Ветра весенние
Оно уплывает с грязно-белыми льдинами
На север
Пусто на берегу
В груди – пусто
Жизни вода угу
Бежит к устью
Вижу во все концы
Свет голубой синий
Снежные мертвецы
Все все босые
И улыбаясь нежно
К прохожим льнут
Это ведь неизбежно
И всё тут
Тают тела сырые
Нагих натур
Мертвые и живые
Весенний сюр


17
ЭФИАЛЬТ

Ветер ломает нежные ветки
Ивы плакучей - зеленые сны.
Дождь накрывает панцирной сеткой
Праздник весны.

Жирно лоснится, сухо смеётся
В уши прохожему чорный асфальт.
Сердце титана - алое солнце;
Имя его – Эфиальт.

Память его безнадежно пустая,
К дереву он прислонился спиной.
Стрел аполлоновых хищная стая
Мчится за мной.

Боги жестокие волки Олимпа
Прокляли имя моё навсегда.
Ветер обнимет меня и со всхлипом
Сгинет – куда?

Отче, устал я скитаться по Лику
Матери–мачехи Геи-земли.
Дай мне растаять горестным криком
В синей дали…



18
ДИПТИХ УТРАТЫ

Сирень протягивает грудь
В мою ладонь. Держу, качаю…
Творца сновидческую суть
Во всем, что вижу, различаю.

И кучевые облака
Темны, как боль в глубинах тела.
И сам влекусь я, как река,
К непостижимому пределу.

*

Исход один – принять как есть
Себя – зеркальным отраженьем.
Слыть личностью – иная честь,
Кому-то будет утешеньем…

Как мертвый лист - утрачен путь…
Вопросы кончились, и ветер
Сосёт сиреневую грудь,
Калитки снов срывая с петель.

Ребенок в парке

Дитя за мыльным пузырем
бежит по парку.
Осенний день горит огнем
светло и ярко.

А в пузыре, как в янтаре
за тонкой пленкой,
мир, отраженный в хрустале –
глазах ребенка.

Там кленов охра, неба жесть,
собаки, люди.
Там все, что было, все, что есть,
и все, что будет.

Там все надежды и мечты,
как бы в реторте:
служенье богу красоты,
победы в спорте,

там глубина любимых глаз,
восторг признанья,
свиданий сон и горечь раз-
очарованья...

И все взрывается шутя
без слез, без муки.
И удивленное дитя
разводит руки.


Месса жизни

Я создаю Вселенную и рушу,
и рушу вновь - и снова создаю.
То Господу свою вверяю душу,
то Люциферу душу продаю.
Я то язычник, то христианин,
то монархист, то - ярый вольтерьянец,
я сам себе то раб, то господин,
в своей стране я словно иностранец.
То жизнь моя бессмысленно течет,
то вдруг в ней цель какая-то забрезжит,
и я бросаю все в водоворот
слепых страстей и призрачной надежды.
Но иногда среди пустых забот,
когда, на грех, полным-полно работы,
покажется - в моем сознанье кто-то
невидимый рубильник повернет.
............................................
И я неясной мыслью поражен,
вдруг застываю, не закончив бега,
и вижу: почка сделалась листом,
давным-давно истлели глыбы снега,
проплыли миражи ледовых гор
под Астрахань и там исчезли где-то,
а мир похож на праздничный собор,
весь сотканный из волн живого света.
И я стою, его исполнясь славы,
и осеняю грудь свою крестом,
и бытия органные октавы
гремят в моем сознании пустом.


Когда все исполнятся сроки
Когда все исполнятся сроки,
когда меня Бог призовет,
что вспомню, пускаясь в далекий
и самый последний полет?

Суровые волжские воды,
на Волге от облака тень,
плывущие вдаль пароходы,
сентябрьский мерцающий день.

Я вспомню простуженный Питер,
мурашки дождя на реке,
твой ярко-оранжевый свитер,
как солнечный блик вдалеке.

И Вологду вспомнить успею,
и кремль, и Софийский собор,
и низкое небо над нею,
и звездный над нею ковер.

И Бог меня спросит, во славе
сверкая изнанкою крыл:
Так где же ты сердце оставил?
Так где же ты душу сокрыл?

От горнего света немея,
ослепнув от радужных слез,
я вряд ли ответить сумею
на этот несложный вопрос.


Россия

Не в сказке дивной,
не в мире горнем -
стоит Россия
на горе горьком.
Быть может, горечь
степей покатых
принес в Россию
Батый проклятый?
Быть может, "мудрый
отец" из Гори
отдал Россию
на откуп горю?
А может просто,
а может только
на русской свадьбе
кричали "горько",
и было горьким
вино в бокале,
и гости пили,
да расплескали.


Бешеный поезд

Всем страшно: и той, что смеется,
и тем, что поют под хмельком.
Без тормоза поезд несется,
тревожа окрестность гудком.
На стеклах фонарные блики,
вокзалы мелькают в окне,
и хочется крикнуть, но крики
беззвучны, как будто во сне.
А поезд все дальше и дальше –
не свалится в пропасть пока.
И столько бессмысленной фальши
в спокойствии проводника!


Снова осень на свете

Снова осень на свете, ворчи не ворчи,
ветер севера тучи принес.
Перед дальней дорогой присели грачи
помолчать на вершинах берез.

Снова осень на свете. Шурши, листопад!
Романтический дождь, мороси!
Мы с любимой по листьям бредем наугад,
не заботясь куда-то прийти.

Так бы вечно брести и брести налегке
под вместительным черным зонтом,
и сжимать твою зябкую руку в руке,
и не знать, что случится потом.


Город, где мы были счастливы

Город, где мы были
счастливы когда-то:
золотые шпили,
мостики горбаты,
серые каналы,
строгие ограды…
Господи, как мало
было в жизни надо!
Матовый светильник
светит, как в тумане.
Воду кипятильник
вскипятил в стакане.
За окном темнеет,
гаснет день короткий.
На столе пельмени
да бутылка водки.
В утлой комнатенке
всем немного тесно,
но поется звонко,
курится чудесно!
Мы ужасно юны,
полны свежей страсти!
Золотые струны
нам поют о счастье.
И летит куда-то
в вихре звездной пыли
город, где когда-то
счастливы мы были.


Пыль пыли – рознь

Пыль пыли – рознь.
Бывает пыль степей,
напоенная горьким ароматом
полыни, серебристых ковылей,
коней, летящих в сторону заката.

Бывает пыль от океанских волн,
которые твою швыряют лодку,
и ты орешь, восторгом бури полн,
во всю свою прокуренную глотку.

Бывает пыль нехоженых дорог
в лесной глуши на Севере России,
где небеса так лучезарно сини
и редко-редко встретишь огонек.

Пыль пыли – рознь.
И не моя вина,
что пыль квартир мне горше всякой муки.
Ну, день, ну, два – и я бешусь от скуки,
беру рюкзак и уезжаю на

морозный север или знойный юг,
над Родиной описывая круг.


Странный человек

А потом он ушел неизвестно куда,
и не знает никто, почему.
Жил он, в общем, как все, не боялся труда,
и везло в этой жизни ему.

К сорока он построил за городом дом,
воспитал близнецов-дочерей,
и уже потихонечку думал о том,
как он встретит закат своих дней.

В окружении милых домашних забот
он дожил бы до старости лет,
но однажды под вечер уехал он в порт,
и за морем пропал его след.

Говорят, его видели где-то в горах,
где так низок и чист небосклон.
Будто шел рядом с ним дзэн-буддистский монах.
Но, возможно, то был и не он.

Вот и всё. И не знает никто, почему
и куда он ушел, и зачем…
В этой жизни чего не хватало ему?
И чего не хватает нам всем?


Повсюду жизнь

Да, жизнь повсюду, в камне и в песках,
на дальних звездах и в кошмарных снах.

На свалке, где, обнявшись, два бомжа
опохмеляются, от холода дрожа,
и рады оба, и она и он,
что удалось добыть одеколон.

И в тундре, где кочующий коряк
среди снегов, оленей и собак
пьет чай с китовым жиром, бьет моржей
и думает о сущности вещей.

На диком полустанке, где раз в год
и то случайно поезд тормознет,
гуднет в свисток и вновь прибавит ход,
но и на нем (я видел!) дед живет.

Сидит у печки, мудрый как Иов,
хлебнет кваску, в огонь подкинет дров,
сидит и смотрит, как встает звезда,
как пролетают мимо поезда,

в них люди пьют, смеются и молчат,
колеса мыслям в такт его стучат...
О чем те мысли?
Знает только бог -
бог странников и пройденных дорог.


Разговор странников

Чернеют кресты вдоль дороги,
кресты телеграфных столбов.
Деревни пусты и убоги,
закат к непогоде багров.
С багровой страною заката
смыкается долгий наш путь.

- Придем ли под вечер куда-то?

- Даст Бог, добредем как-нибудь.
Даст Бог, добредем понемногу
до дома с веселым огнем,
помолимся Господу Богу
и тихо блаженно уснем,
а утром, проснувшись до света,
о прошлом забудем совсем.

- Зачем же, папаша, все это?

- А Бог его знает, зачем.
Иди, брат, покуда идется
и меньше заботься о том,
откуда все это ведется,
и чем обернется потом,
куда ты прибудешь в итоге,
где пот оботрешь ты с лица,
ведь смысл не в конце, а в дороге,
а ей, брат, не видно конца.


Мимолетное (Цикл стихов)


Звук детства

Хруст тонкого льда под ногами.
Нарочно наступаю на лужицы,
чтобы воскресить этот звук детства.


На лугу

Вот уже и ромашки расцвели,
а я так и не собрал букет
из одуванчиков.


Встреча

Я руку миру протянул – и вот
ромашка поклонилась мне
при встрече.


Возвращение стада

Стадо коров на закате тянет в деревню
пряную тяжесть лугов.


Вечер в деревне

Смотрю на небо – звезда над горизонтом.
А в городе там дома.


Август

Иду среди долины
на утренней заре
весь в нитях паутины,
как елка в мишуре.


Журавлиный клин

Миг! Мгновенье, сладкое до боли!
Так тебя и не запечатлели.
Пролетают журавли над полем…
Пролетели.


Промозглое утро

Как озябший прохожий, дрожит на ветру
запоздалая зелень сирени.


Букет хризантем

Мы чужие на этом балу.
Мажордом не зовет нас к столу,
а хозяин сварлив и скареден.
Мы чуть-чуть постоим и уедем.
Но букет хризантем в хрустале
вдруг напомнит о лучшей земле,
где алмазы на утреннем небе,
белый хлеб и вино на столе.
Там немыслимы зло и беда.
Мы однажды вернемся туда.


На родине

Я в отпуск поеду один.
Не к морю, не в южные страны –
На Волгу, где гроздья рябин
горят, как открытые раны.

Неспешно пройдусь по Венцу,
великой реки изголовью.
И, словно к больному отцу,
наполнится сердце любовью

вот к этим крутым берегам,
исполненным тихой печали,
к намоленным божьим церквам,
разрушенным в самом начале

минувшего века. Как гвоздь,
засевший в глубинах сознанья,
они пробиваются сквозь
железобетонные зданья:

часовни, кресты, купола,
ворон растревоженных стая.
И небо, как Волга, без дна!
И Волга, как небо, без края!


Осенние этюды

Когда, осатанев от мелочных забот,
мне хочется уйти куда-нибудь отсюда,
я в осень ухожу, беру с собой блокнот
и карандаш - писать осенние этюды.

Осенняя тоска, осенний перелет
неутомимых птиц и кленов осыпанье
напоминают мне, что так и жизнь пройдет
и надо все успеть запомнить на прощанье.

Запомнить этот свет, летящий из-за туч,
запомнить этот бред болеющей природы,
последний теплый взгляд, последний теплый луч,
последний поцелуй, горчащий диким медом.


В осиротелой осенней стране

В осиротелой осенней стране
всадник летит на горячем коне.
Конь его белый, хвост золотой.
Всадник летит - и леса опадают,
умные птицы на юг улетают,
в воздухе пахнет прелой листвой.

В осиротелой осенней стране
так сиротливо и холодно мне!
Будто я сам, как леса, замерзаю,
или, как птицы, на юг улетаю,
или, как листья, сгораю в огне
в осиротелой осенней стране...


Тишина

Сквозь облака луны коровий глаз
невозмутимо пялится на нас.
Вокруг царят спокойствие и тишь.
Один комар звенит. Скребется мышь.
Собака лает в полной тишине.
Ребенок плачет горестно во сне.
О чем ты плачешь, милое дитя?
О чем ты так горюешь не шутя?
Ах, боже мой, какой я стал смешной!
Наверно, зубик зреет под десной –
вот и не спится сыну моему,
а вместе с сыном – дому моему,
а вместе с домом – миру моему,
а вместе с миром – Богу самому.
Вот и не спят, будя ночную тишь,
ни пес в поселке, ни под полом мышь.
Не спит, звеня назойливо, комар,
как будто снится комару кошмар.
Не спится оплывающей свече,
не спится душегрейке на плече,
и сквозь туман луны коровий глаз
в недоуменье пялится на нас.


Цветет цикорий...

Цветет цикорий, донник и полынь,
восходит солнце, просыхают росы.
Лежу в траве, читаю неба синь,
плюю на все великие вопросы.
Пусть пролетают мимо на коне
те, кто меня догадливей и злее.
От жизни ничего не надо мне,
я ничего, как странник, не имею.
Я просто счастлив тем, что я живой,
и вот лежу, весь мир в себя вплетая,
как этот вот цикорий голубой,
как эта вот ромашка золотая.

Хулутно, плят!

Конечно, это авитаминоз
пустил товарный город под откос,
где долго тлеют красным изнутри
сплошные стоп-сигналы, снегири.

Заиндевев, чугунная пчела
взялася опылять колокола…
Тюрбан мотает вьюга на мечеть
отскакивая, с воем, как картечь -

так рикошетить даже Пьер Ришар
в комедиях своих не разрешал.
Болонка в шляпе, вечный Жан Перен -
пустил по фетру время перемен!

Зайдёшь куда, и граффити со стен
за воротник пальто сдувает фен.
В дыму кофейни Афанасий Фет –
он ботает по фету, а я нет…

Звенят над сводом тесных потолков
замёрзших окон сорок сороков -
на фоне их узоров и текстур,
ах, расскажите мне про Сингапур!


Пегас

Мороз и со! Погода – как с куста!
Не разбавляй рысцу походкой маршевой,
да не облезет репица хвоста –
попону, как судьбу свою, донашивай!

Стриги ушами иней с проводов,
храпи шампанским в морду участковую…
Пропишет докторишка промедол –
с размаха угости его подковою!

В мультяшном рае жёлтых субмарин
конь дед-мороз тебе уже не встретится …
Забит в сугроб дармовый мандарин -
такое же тавро на холке светится!

Равнение на рвенье, в январе,
отечеству служить, кроить науку!
Хозяин твой, то Жижка Ян - в рванье,
а то, весь в орденах, великий Жуков…

Не плох и тот, рисующий бурьян
на матовом окне железным гвоздиком…
Пока армянка – Время Мгновеньян
ткёт «Геркулес» из будущего воздуха.


Мороз-Генерал

Смажь касторовым маслом, смотри, не слижи,
нос и щёки и губы. Как выйдем –
минус сорок мороза растут этажи,
в каждом лифт, словно пульс – нитевиден.

Угадай-ка теперь, что беречь наперёд,
даже вена струится изменой –
в точке пульса ошпарил её чёрный лёд
из коптильни времён тонкостенной…

Водку с перцем умни, вдугаря – матерись,
жуй стекло над масленичным ахом….
Чёрный лёд – суть природы, её материк,
лишь присыпан до времени прахом.

Здесь тупой суицид твой и девичий стыд,
и всеобщая совесть похмелья.
Потому что душа, как синица, болит,
и теряет на холоде перья…

Всё во власти опять ледяного катка,
где упал и – пропал без остатка.
Просто вышла зима погулять без платка
как встречать почтальона – солдатка…


Ремонт марта

Подшофе, в компании с красоткой,
ты не обнаружен в этом списке –
хорошо закусывает тот, кто
яростней фехтует зубочисткой!
Только, на него наткнувшись как-то,
под столом у новогодней пихты,
будь секретней Молотова пакта
с Рибентроппом, сдержанней, чем Рихтер.
Если до обеда ходишь в кедах,
каска натирает обод скальпа,
онемели губы от синекдох -
чаще повторяй: Тегусигальпа!
Рыжий пузырёк феназепама
прячь в гашёной извести, покуда
извести придётся тонны спама
ради самореза из Неруды.
Парусами бродит брагантина:
выпив сладкой пены целый чайник,
ткнёшься носом, словно Буратино
в чёрный лес, натопленный ручьями…
Март, как новостройка перед сдачей,
ждёт Людмилу из Бугуруслана -
Черномор лечить её прискачет
несвареньем газового крана!


Приступ весны

Кипящим азотом в глубокой крови водолаза
сквозняк запускает конвейер асфальтовой базы,
откуда на солнце каток выползает дымящий
по хриплому снегу - и давит за хрящиком хрящик…

Вернувшись, толпятся грачи кривоногие следом,
за ними пацан в телогрейке – послали за хлебом.
Запахло картоном размокшим, бензином и ваксой,
чуть позже - разбитым портвейном, накакавшей таксой…

Освоить не всем волевое улитки скольженье -
приклеясь к стене вдоль ручья, словно знак умноженья.
В поту - участковый и дворник в жилетке ковбойской –
остатки бутылки трясут из геройской авоськи…

Улыбок тебе, март-мокрушник, отпразднуй победу:
«разведчик погоды» рубанком прошёлся по небу,
что синь такова от Москвы до мятежной Варшавы -
нежней железы и картофельной шкурки шершавей!


ПДУ*

Люблю канал московских телевышек
за бабий дух и вышивку подмышек,
за дискомфорт рекламы и понты,
когда худые мальчики от мамки
самцов изображая, лезут в дамки,
в шварцнегеры, в мазурики, менты…
Их пёрышек люблю великолепье
у основанья плющить рёвом вепря.
Всё – вопреки, натужно, через круп…
Два пальца в домино вставляет тупо -
играет «до-ре-ми», лапшой захлюпав,
щенячья морда, ввинчиваясь в суп…
Гриппуем, на смех курам… нафиг – гуру:
вознёсся симфаллической фигурой
уже Боб Марлен Дитрих, на беду!
В стране, не истощимой на таланты,
иное племя напрягает гланды -
расквакалось в останкинском пруду.
Привет Дельфину… Витас, рыбка, здравствуй -
не жмут ли вам стрелков латышских ласты?
Доколе – ламцадрица-гоп-ца-ца?
Боюсь, одна партийная гражд-Анка
прикажет: Петька, гад, сойди со шланга!
А то - не целясь, кончит подлеца…

* - дистанционный пульт



СМС-ка в Латвию

Не балует снежок купюрным хрустом…
репей апреля в холке у дворняги…
Пенсионер Петров приводит в чувство
оттаявшее тело колымаги –
облить бы эту дрянь сырым бензином,
а то не загорается соляра…
Стоял бы Банионис, рот разинув,
в тефлоновых доспехах от «Солярис»!
Постись, до Пасхи, с русскими, Донатас,
монтажную обугливая грустно.
Настал турнир, пора давить томаты,
и рыцарю ломать уста лангуста…
Тебя тошнит от запаха пекарен.
Вон, кучер от кутюр, под вечер стрижен
в карете, санитарами затарен,
кленовым соком – почечки оближешь.
Пусть даме сердца выпад твой притворен,
ей недосуг - с поклонником проворным.
С её колен летят, как с колоколен,
ладони голубей лабораторных.
Корпускулы на лист табулатуры
уже текут малиновым вареньем.
А ты вцепился так в клавиатуру,
что отрубилась кнопка вдохновенья…


Мобильные связи

Скобой подбородка и мочкою уха сладка,
исландская сельдь крутобокая…
Какая собака спустила тебя с поводка
моя длинноNokia?
По небу полуночи медлит лететь Азраил,
эфира нанюхавшись досыта.
Последнюю «двушку» я в душу тебе заронил -
открой точку доступа!
Полярная нерпа, лоснящейся шкурой кропай
огни городов сортировочных.
Попкорном созвездий усыпана эта тропа –
проснулась, Дюймовочка?
Казанской подземке туннели нарыли кроты.
«Болгаркой» кастрирован Рюрик…
Доступно ли русской платформе татарской плиты
устройство кастрюли?
Хворает, упившись, великий монгольский хурал,
сухого вина, как статистики…
Там Рерих, в нирване, не Нюру ли джавахарлал
на пальмовом листике?


Отечества и дым....

Всё дорого рассудку моему
на проволочках, в медном купоросе:
мычит Герасим, булькает Му-Му,
Иван-дурак от армии не косит.
Тот за испуг получит пару штук.
А этот, разминая папироску,
сверкнёт огнивом у горы Машук,
шепнув: спокойно, Маша, я - Дубровский.
Отправлен в ночь дурацким пузырём
окрестный мир с намыленной ладони.
Уснул Шарон, Шопеном озарён,
рассорился с друзьями Берлускони.
Забытый Богом наш атомоход
щекочет корешки тунцовых грядок!
Спит капитан, по горло вмёрзший в лёд,
"салаги" спят в отсеках, как снаряды.
В де Голи метит перекати голь,
стучит судьба в окно берцовой костью.
Нам рукоплещет взмыленная моль,
взлетев на тряский капитанский мостик.
Другой солист с нестриженных бровей
сойдёт в народ наладить козье дело,
попкорный новой участи свей…
ну, и тебе, правитель децибелый!


Азия

1. Монолог монгола

Одна лошадиная, в пене,
отвалится с хрустом в колене.
Над степью небесная манна
натянута шкурой барана.
Бери на арапа Марокко,
грузить апельсины – морока!
Из вены бумагу маракай,
вселенную вытоптав дракой.
Подумай, стирая одежду -
какая заразница между
Щелкунчиком или Жувагой
с губой над промокшей бумагой?
Символику времени она
отыщешь в протонах картона,
сплавляясь, в протоке, на выдрах
к светящейся надписи: «выдох».

2. Ветер

Андрею Полякову

Последний призрак чёрной сотни
сухой рукой ракиты мятной
червонный крест на горизонте
натягивает в масть закату.
Сырым бельём повязан ветер,
он, догоняя день вчерашний,
незыблемой верёвки вертел
прогнул, в смирительной рубашке.
Черёмухи, бесами мучим,
разбрызгивая злую пену,
за песенкой Бессамемучо
как Копердфильд уходит в стену!
Так ламы прячутся, с Тибета,
сквозь горы, в трудную минуту,
просачиваются. А тебе-то
шукать всю жизнь "Червону руту"....


Азарт

Оперируй соусом Табаску
нежный, как беременный скелет,
не буди горячую собаку,
с лапами из мокрых сигарет!
Не поранься иглами пийота,
даже принимая «Докси-хем»…
Твой, до боли: с птичьего полёта,
город детства – свалка микросхем.
Наступи, эпоха возраженья
на мозоль портянки на денёк…
Пусть, посажен в камеру слеженья,
Родионов ухом не ведёт.
Здешние Рахметовы, наверно,
втихаря, за пазухой страны,
отсвет принимают внутривенно
так и непогашенной луны…
Пульса нитевидного стокатто,
до ре ми – доколе, да вино!
Выиграешь к вечеру заката
жареную рыбу в домино…


Поцелуй

Губы, словно подошвы улиток,
оставляют соринки и клей,
повторяя чеширской улыбкой
поцелуй на холодном стекле...

Собираем тянь-шань на Жень-Шене
пионерские песни поём.
Дробовик, поражённый мишенью,
на плече отдыхает моём,

переломленный через колено
он, не промах, теперь - не мастак...
Афродита выходит из пены
чтоб заняться бельём на мостках.

Бабу-out в тени бабу-in-а
разыграл на жалейке гамбит...
Видишь, облако, как балерина
на фарфоровой ножке стоит...

Накомарник сырой расплетая,
кофемолке рычи "От винта"!
Пропадай голова без минтая,
в полынье удивлённого рта!

эскиз

меня волнует сильнейшее наступленье весны.
таяние и течение.
войска ее, волны никому ничего не должны.
они умирают, исполняя предназначение.

сильнейшее, более сильное. идущее себя поверх.
не щадящее живота земного.
так нахлынули разом светлеющий день и век:
не в ногу, не в ногу, в ногу.


Баллада про после войны

Ленточки, ленточки, ветер в кудряшках,
В пятидесятиках, пятидесяшках,
В юбках-оборках, руках-замарашках -
Не опусти-упусти:
Это ковровые и строевые,
Это дорожные шрамы кривые,
Пороховые вокруг роковые,
Пахнущий безднами стиль,

Черное-белое на клавикордах
Фотозатворов… ты помнишь? покуда
Время кончалось в любую секунду,
Нас бесконечность ждала -
И накатила, и катит по МКАДу,
С бою столичную взяв баррикаду,
Над пустотой заломляя кокарду,
С посвистом из-за угла,

С голосом звонче любой подфанеры…
Это Джиневры поют, Гвиневеры,
Это Секонды-моей-допогуэрры
Голуби из кинолент,
Свадьбы окопны, прощания скоры,
В госпиталях эпидемия кори,
Вместо медали - неловкие кадры
Стертых локтей и колен,

Это мишень - нарукавное сердце:
- Вы полагаете, будет носиться?..
Как лоскутком погорелого ситца,
Родина машет платком -
Пестрое пламя струится, трясется:
Это качаются флаги на солнце,
Слово любви начинается с “соци-” -
И превращается в “ком-”,

Просится в строй, отдает солидолом…
Колокола раздувают подолы,
И тишина созревает тяжелым,
И замирает весна -
Помнишь, шуршали почти как звенели
Мятые платья из сизой фланели…
Время закончилось, мы поумнели,
Мне ли, ну мне ли не знать

Длящейся вечности взглядов совиных,
Пуговиц тесных на всех горловинах:
Муж - котлованы, жена - пуповины…
Боже, какого рожна
Нас прижимает к земле половинной:
Старятся руки, сгибаются спины…
Если одна половина невинна -
Значит, другая грешна,

По вертикали, по горизонтали -
Красный кирпич, самолеты из стали,
Кто-то становится selfish и stylish,
Кто-то уходит в расход,
Как мы устали, мы так не хотели -
Но самолеты уже пролетели,
Нам обеспечены только постели
Для нарожденья пехот,

Для сотворенья военного рая:
Раз - прорастают, стоят, выгорают,
Два - трепыхается ленточка с краю,
Три - запевай, твою мать,
Будешь героем, посмертно - героем…
Душно, проснемся и окна откроем -
Ветер приносит такое, такое -
Слёзы и не рассказать.


*** [граждане...]

граждане, к вам обращается голос,
слышите, к вам обращается голос:

будьте внимательны на остановках,
будьте учтивы во время движенья,
не забывайте вещей провозимых,
не забывайте друзей и знакомых,
митенька, маме рукой помаши

заперто время в вагонах кусками
нам сэкономь не дыши не дыши

взвейтесь кострами туннельные дзоты
бейтесь локтями подземные дети
будьте внимательны и осторожны
скушно и страшно
и страшно и страшно
жить в этом гуле безбрежном метрошном
жить в этом голосе строгом и душном:
граждане вы извините конечно
мы всё равно обращаемся к вам

что ж нам – не плакать прикажете, если
нас беспризорных богов машинистов
так раскидало по вашим москвам

будем висеть наступая на пятки
будем с оглядкою стенка на стенку
будем низки как последние гунны
будем близки выходя из вагона
встречным потоком ручьем бытия

кто мы влекомы и врозь и бегом и
мамочка мамочка это не я

необратимое братство печали
что ли тебя не учили? учили?
будьте презрительны и аккуратны
будьте почтительны и бессердечны
будьте всегда обязательно будьте
если не будет, не будет иных

граждане, к вам обращается боже
будьте со мной обо мне не забудьте
будьте прекрасны, прекрасны и вечны
в мертвых туннелях земных.


***(дети гор)

у родившихся в нулевые будет другой язык.
одинаково безопасны зек, прозак и рюкзак.
а страшны реальный хоррор, террор, антитеррор.
здравствуйте, дети гор,

дети горби, бени и добби. ложитесь в ряд.
здесь о вас говорят:
у родившихся в девяностые пубертат.
у родившихся в перестройку уже пульпит

и классическая миопия. и пара пуль,
охлаждающих лишний пыл,

на локальном уровне веселящий газ,
несколько четких фаз, дипломатических поз.
и в остальном по-прежнему всё для вас,
это уж как повелись, так прижилось:

у родившихся странный вид и большой живот.
будь готов, индивид:
в любом мало-мальски городе ждет тебя айриш паб
и гавана клаб.


***(если тут кто...)

……………………………Л.Г. и Е.Ф.

*
а ну подними глазёнки, кто смотрит в пол.
если тут кто не понял, у нас война.

чаша полна,
если тут кто не поал.

я за тебя дерусь и за себя дерусь.
не будь австралийским страусом, русь,
оттого что похож на сонное кенгуру
владимир владимирович не ру

и дом твой – чаша, господи пронеси,
есть еще мальчики на руси,
только не моего сашу.

*
опущу глаза, обхвачу колени,
пресс-конференций не дам.
я детское поколение,
я прикладом бью по мордам.
а у кого идеалы –
тот за тебя и себя убьет.
кенгурушка мой вялый
потихоньку пьет,
типа же понарошку.

пиши мне, мама, на офис, санечкой называй.
твой мальчик, твой зайчик учится и живой,

и не ждет, когда кончится этот дурдом,
чтоб заняться исключительно мирным трудом:
соблюдать Тишину,
начищать Пряжку.

*
у меня снова грудь в орденах.

если кто не понял,
нах.


***(амбразура)

Смотри, как шторы сведены
Не до конца, и светится диван
Полоской в треть длины.
И в сумерках начинается со льда
Твоя сиреневатая ладонь.

Тут амбразура, тут окопный хлад.
Сиди и затаись.
Мой бронебойный, с трещиной, халат;
Мой поясок, виясь,
Как телефонный шнур, уводит ввысь,

Передает заснеженным войскам:
Рука пока теплее, чем земля,
Но холодней соска.
Снаружи ангел смотрит в амбразуру,
Завидует и ищет пулю-дуру.

Солдатик нежный, увидавший бой,
Пожалуется на нас в комендатуру.

Сиди и затаись. Твоя любовь
Патронов для ответа не имеет.
И ни движенья, и ни слова с нею.
Избавь меня; избавь меня; избавь
От метафорики и ахинеи,
От ангельских разгоряченных лбов,
В стекло вжимающихся всё сильнее.

От черных штор, от рук, которые синеют,
От будущих гробов.


***(рота)

По улице нескончаемой
До первого поворота
Шла мАльчиковая рота.

Нестройно, нестройно, стройно.
Подпрыгивали котомки.
Деревья казались ломки:

«Мы счастливы прогуливать с утра,
под горизонта шум осенне-летний,
под на березах жалостные платья.
Не тронь меня, безмолвие, не тронь.
Переломись, переломись, столетье,
И покажи нутро!»

Поюще с чужого голоса,
Летяще в строю знакомом
От бывшего исполкома

До нынешней канцелярии
С ее облаками перистыми,
С обгрызенными перстами:

«Ну где же, покажите мне кордон?
Лишь пулей в небе выбитая полость.
А нас не станет меньше никогда.
Остановись, мгновенье, и опомнись:
Какая ты беспомощная помесь
Надежды и стыда!»

Шла рота: шумели, топали.
Тела растворялись в солнце.
Засранцы, говорю, засранцы.

«Дорога нам таинственно верна.
А просто это мы неопалимы.
Идем на свет – и вон у той рекламы
Готовы повернуть».


***(в патруле)

*
Кудрявый мальчик в патруле
Держит руки белые на руле,
Отпускать боится.
Внутри он сам себе смеется,
Как сашка научил смеяться
Родной землице Аушвица,
Аустерлица.

Узкоглазый мальчик в еще одном патруле
Держит руки смуглые на стволе.
Понимает: ёбнет – не успеешь и помолиться.
А нефик умирать неверным,
Неверным, саша, не годится.
Даже если мирным.

Лежащий мальчик в оцеплении у реки
Держит пальцы грязные на курке,
Промерзает и матерится.
Ох, санёк, а тебе-то там как лежится.
Накуриться бы, накуриться
И спать свалиться в уголке.

Столичный мальчик на штабном крыльце
Меняется в лице.
Разверзаются доски под его ногами.
Где-то бьется жилка, как метроном,
об одном:
Кто про сашу напишет маме.

Белоликий мальчик видит в бинокль патрули,
Ждет повтора «пли».
Белоликий мальчик продувает свою трубу
И готовится на губу.

*
А этот за машину стал
И ссыт, видал.
Ему бы саня наподдал.
Дa нет, не наподдал.
Да ладно, дай человеку душу отвести.

А глаза-то не отвести.

*
Лежащий мальчик под горой
Рассматривает рай,
Лежит, уставившись в потолок,
Закинув зА голову руку,
Жует травинку, как герой,
Как полный немотою рупор:

Ты нам, бесстыдным с этих пор,
Ты нам, не вынесшим зарока
Не оставаться дольше срока,
Не спать, не сиротить семей -
По нам былым мартиролог
Зачитывать не смей!
Никак, никак не именуй!
И перекличка не начнется.

…внутри он сам себе смеется,
земля колышется, трясется.

Кудрявый мальчик в патруле
Рванул стартёр и ввысь несется.


***(амбразура-2)

Есть много разных окон: амбразура,
Иллюминатор, брешь, бойница.
Есть белый крест, а за крестом больница.
Кто смотрит вдаль из глубины зазора,
Кто смотрит внутрь из глубины надзора,
Тот вряд ли не боится.

Нет разных окон: пробивных французских.
Американских гильотинных.
Где деньги экономятся на стенах,
Там жизни так легки и паутинны.
Как ряски, лески, сброшенные блузки
И яркие коляски.

Зато мы живы, хоть и не здоровы.
Задумайся: а вдруг мы правы.
Им за покоем нашим не угнаться.
Мне в панцире моем не разогнуться.
Мне виден только дым, огни, дубравы.
И дым, шприцы, матрацы..


DE ARS POLITICAE

про царя

привет вечерний мудозвон
твой бог немецкий вышел вон
от шишел мышел нас тошнило
театр распахивал врата

я от полтавы до прута
гнилых так мало схоронила
что дайте дайте мне чернила
чернить заснеженных ворон

от тушино и до тильзита
скользит намеренная смерть
свербит начищенная медь

когда опустишь ты копыта
привратный станешь бомбардир
надменный пасынок стрельцовый –
на прусский лад на лёд свинцовый
перелицовывай мундир

москву приравнивая риму
одним беспомощным «горим!»
вези столичные припасы
и прибамбасы и колбасы
обозом господом хранимым
и сам уматывай за ним

содрать мертвеющую кожу
созвать зевающую стражу –
и немота со всех сторон

вам благородное отродье
французское нижегородье
с одра и ложи шлет поклон

играют ложки дудка свищет
упомянуть простые вещи
ты в завещании забыл

кому ты крым кавказ курилы
кто платит после карнавала
зачем царевича убил

я помню я не убивала
чернил мне мало мало мало
они красны а нужен черный
но ты мундир и звон вечерний
последней каплей искупил.


про страну

страна для молока и меда
где зуб немеет и неймет
в тот год осенняя погода
напоминала водомет

и сжалась мокрою шагренью
и стала недоступна зренью
страна сраженная мигренью
и скукой за пустым столом

страна где мы в народ сольемся
родимся вселимся озлимся
но завсегда увеселимся
мазутно-сточным киселем

вот груша лампочка бутылка
рогатый стул розетка вилка
наивен сыт и обогрет
истаивает за затылком
москвы бугристый винегрет

там по неведомым дорожкам
по распальцованным овражкам
бурлит кровавая отрыжка
горчит медовая коврижка
почти забытая во рту

молчи молочный зуб не тикай
кисельно на большой никитской
вскипает пена в водостоках
и видит око за версту

что мед в балканские проливы
рекою огненной течет
что осень выделит пугливым
посмертно славу и почет
что принесет зима здоровым
немыслимую благодать
что завтра ливень льет как новый
а дальше нечего видать