Божественный чертёж

1.

Давно, на птичьих маленьких правах
весенних лет, когда во сне - леталось,
но каждый шаг зелёнкою пропах,
а в чудо легче верилось, чем в старость,
мечта была стрелой. Натянешь лук,
пройдёшь по краю шервудского леса,
отпустишь, и - за тридевять разлук
убит дракон, похищена принцесса...

Когда топили истину в вине
и белый свет, что твой кефир с похмелья,
глотали жадно, на абсентном дне
и жжёный сахар мнился карамелью,
и потому продрогшие рубли
руками греть и в грязь не падать духом
(уж если не директором Земли
судьба назначит, то хотя б - главбухом)
мы научились. Не считать потерь,
не верить, не просить, стоять в сторонке
когда кого-то бьют...

Ну а теперь,
пытаясь выжить в их безумной гонке,
на этой трассе (сколько ни кружись,
на скорость мысли умножая почерк)
я, как и ты, не вписываюсь в жизнь,
и оттого - на виражах - заносчив,
не догоняя время, что ползёт
ползёт и лжёт, и прячет шею в панцирь...
...Куда нас так с тобою не везёт,
танцор на битых стёклах, ДК-дансер?!


2.

Весь этот мир - божественный чертёж,
где каждый штрих другим уравновешен,
реальный морок, искренняя ложь
и косточки любви внутри черешен
добра и зла. Петляет вверх и вниз
из ниоткуда - в никуда дорога...

...Весь этот мир уместит чистый лист.
Взгляни в него - и ты увидишь Бога.
Так на пустой доске - любой гамбит,
Так тишина колоколам созвучна...
...А знаешь, я подумал: Богом быть,
наверное, не трудно. Просто скучно.

Отчасти он подобен той звезде,
что дарит свет, хотя давно погасла,
ведь для того, кто вечность и везде,
не только жест - любая мысль напрасна
и, будучи известной наперёд,
теряет всякий смысл. Но, может статься,
есть путь, которым он осознаёт
себя, один единственный - рождаться
(в ушко иглы нашёптывая нить)
в тебе, во мне, в любом из нас, в попытке
в сознании людей овеществить
себя - от всей Вселенной до улитки.

Творение - осознанный отказ
Как от всевластья, равного бессилью,
так и всезнанья. Просыпаясь в нас,
песком сомнений, золотистой пылью
и, прорастив весь мир сквозь пустоту,
как собственный побег от идеала,
Господь сродни молочному листу
и тишине, ни много и ни мало.

3.

И счастье в том, мой друг, что счастья нет.
Являясь нехватающей запчастью
души, нас гонит по ухабам бед
и в зеркалах маячит ежечасно,
как некий вечный двигатель, исстарь
ревёт о жизни, и сама дорога -
оно и есть. Как мыслящая тварь -
глаза и слух слепоглухого Бога.


Петербургская зарисовка

вспоминать о грядущем забудь
и мечтать о прошедшем не надо
посидишь промолчишь что-нибудь
белым статуям Летнего сада
и пойдёшь
всем и каждому чужд
и поэтому трижды свободен
и бормочет прекрасную чушь
каждой аркой своих подворотен
петербург
ленинград
петроград
чёрный стражник
чугунные латы
и пойдешь
и сам демон не брат
зажигающий вечером лампы
знает ангел один
как остёр
наконечник игольный печали
да Исакий устало подпёр
небеса золотыми плечами


Теракт

Я, должно быть, родился с похмелья, в прошлой жизни всего перебрав, а иначе, ну, как бы посмел я лёгких не выбирать переправ? Я, возможно, был счастлив однажды, в мире замков, принцесс и погонь, а теперь обезумел от жажды и пытаюсь умаслить огонь в подреберье, но он не стихает, изнутри пожирая меня. Оттого ли скупыми стихами, по карманам дырявым звеня, я швырялся в толпу, будто голи подавая на водку и хлеб? Оттого ли, мой друг, оттого ли, не считая растраченных лет, наплевав на сомненья и разум, не заботясь, что будет потом, с головою бросался за разом раз в холодный и мутный поток перемен?
...И меня выносило - в тех же проклятых Богом краях, где какие-то новые силы по старинным лекалам кроят человечью материю - скальпель над любым испокон занесён; где приняв по четыреста капель принимаются петь в унисон о душе, а потом, для прикола, бьют кого-то в подъезде поддых; где я сотую вечность прикован цепью долга к постелям родных, где клюёт обалдевшую печень каждый вечер двуглавый орёл...
Я, наверное, был обеспечен. Я полцарства себе приобрёл. И съезжались несметные гости, и курился серебряный дым над дворцом, где на вешалке гвоздь - и тот, как минимум, был золотым. И когда в небесах догорали бриллианты, все, глядя наверх, высыпали во двор - над горами запускали такой фейерверк! - целый мир можно было поджечь им. То и дело впадая в искус, я, наверное, стольких знал женщин, что плевал с колокольни на муз, без которых метаюсь по стенкам в час, когда изменяют с другим, и питал равнодушие к тренькам, выдаваемым ими за гимн.
Впрочем, музы - всего лишь придумка, как и сказ о крылатом коне. Просто байка такого ж придурка из античной эпохи. Я не повидал ни одной в этой пошлой беспросветной любимой дыре. Нет их, так же, как не было прошлой жизни.
В этой, как жук в янтаре, я застыл, и, должно быть, не сдвинусь (ах, зачем меня мать родила?), если кто-то фломастером минус, на столе разбирая дела, не черкнет в галактической смете аккурат рядом с именем. Плюс в том, наверное, только, что смерти не желаю я, но не боюсь. А из тысяч чудесных погостов, так богат на которые свет, я бы выбрал какой-нибудь остров, но отнюдь не Васильевский, нет. Чтобы там голос сладкий мне пел о... Ясен пень, о любви неземной. И желательно, чтобы Кипелов, ну а впрочем, сойдёт и иной. Просто тёплый и маленький остров, где нет слов "ожиданье" и "быт", где вапще нету слов. Просто-просто должен, к чертовой бабушке, быть для бродяг и хреновых поэтов где-то тёплый и маленький рай!
Но в колонках беснуется Летов. Но на улице месяц февраль. В доме пахнет бедой и больницей. Кто не знает, тот вряд ли поймёт. Я бы форточку сделал бойницей. Я бы вставил в неё пулемёт и устроил великую бойню: по прохожим с большой высоты выпускал за обоймой обойму красоты красоты красоты. Просто так, в нарушение правил, не желая быть в общем строю. А потом развернул бы - направил в ненасытную душу свою и, гашетку под пальцем лелея, написал пулемётной строкой:
ни о чём ни о чём не жалею в этой жизни прекрасной такой


Московская зарисовка

Как мне сломать, как разрушить этот привычный, прочный, порочный круг!
В который раз середина лета моих приятелей и подруг,
перетерпевших июнь и вьюги несносных сталинских тополей,
застала где-то на горнем юге... А я остался - мудрей и злей -
сшибать деньгу, с несудьбой бодаться, баклуши бить, озирать щиты
реклам, блуждая среди богатства и отвратительной нищеты;
среди витрин, голубиных шаек, роскошных лавок и грязных стен;
среди набобов и попрошаек (не нужный равно ни тем, ни тем);
среди подростков, сосущих пиво на Чистопрудном под сенью лип,
под солнцем жалящим, что крапива, и взглядом жалобным, словно всхлип
молящего о пощаде труса - хоть дуновенья, хоть ветерка! -
смотреть туда, где боками трутся слоноподобные облака,
всю эту синь вот уж пол-июля переплывая наискосок.
Безумный город, шальная пуля, насквозь прошившая мой висок
и поломавшая мне хребтину, в охрипшем горле застрявший ком,
как примелькались твои картины, как слуху каждый твой звук знаком!

Жужжат моторы в стальных коробках, как пчёлы в спичечном коробке.
Жара и пыль. Запах гари. Пробки. Снуют красавицы налегке,
сверкая бронзовыми ногами. В ходу коктейли, пломбир, вода.
Ползёт троллейбус, обняв рогами слегка дрожащие провода.
(вот так, вразвалку, идёт с банкета домой к неверной жене супруг)
Пестрят всё тем же меню газеты - убийства, сплетни кино, досуг...
Бабуся ждёт у метро бутылок, бормочет, что демократы - дрянь.
Сержант вспотевший скребёт затылок и собирает с лоточниц дань,
безлик и невозмутим, как Будда. Торговки же поднимают вой...

...И вдруг, полнеба закрыв, как будто имперский крейсер из "Звездных войн"
с востока вмиг налетает туча - как жизнь огромна, как смерть черна!
И лучше скрыться, исчезнуть лучше - она готова воздать сполна
земле за то, что так долго ищет и не находит аэродром.
Прошла минута - и ветер свищет, и меркнет свет, и грохочет гром!
Дождём сминает кусты сирени. Звенит, упав из окна, кувшин.
В сверканье молний поют сирены стоящих возле домов машин.
И за минуту пустеет сквер, но я не спешу, хоть уже промок -
ужасно хочется, чтоб от скверны немного ливень очистить смог,
как в безвозвратно забытом детстве, меня и город, и всё вокруг...

Но никуда от тебя не деться, привычный, прочный, порочный круг.
Гроза кончается, напоследок ломая чей-то китайский зонт,
и мчит на полном ходу по следу эскадры звёздной за горизонт.
И я в промокшей иду надежде - кольцом, Садовая голова.
И всё, как прежде, и всё, как прежде. Лишь ветер - не разобрать слова -
шепнёт обёрткой от шоколадки и стихнет, будто бы вышел вон.
Жара и пробки. Менты. Палатки. Ближайшей стройки вечерний звон.
Дворняга ищёт в помойке ужин и жадно дышит, разинув пасть...
...И пешеходы обходят лужи, чтоб в небо синее не упасть.