(Барятинская М. Моя русская жизнь. Воспоминания великосветской дамы. 1870 — 1918. — М.: ЗАО Центрполиграф, 2006. — 367 с.
Деникина М. А. Генерал Деникин: Воспоминания дочери. — М.: АСТ-ПРЕСС КНИГА, 2005. — 304 с., ил.)
Эти две книги уже не наделают шума, как хотелось бы их издателям. Усиленно и крайне корыстно нагнетаемые с середины 90-х годов прошлого века стенания на тему: “Россия, которую мы потеряли” (разумелась Россия 1913 года издания), — эти стенания все больше выглядят настоящим кликушеством в свете нового социального опыта, российского опыта первых лет 21 века.
Убежден: мы НИЧЕГО не теряли, хотя потеряли столь многих. И ничего, по сути, не приобрели, если под приобретениями разуметь историческую мудрость.
На протяжении веков в России менялись форма правления, идеи, элиты, экономические уклады, — все то, что, казалось бы, должно изменить и качество жизни.
Но — оно не менялось в сути своей, — если, конечно, под “качеством жизни” понимать не естественное в 21 веке наличие телевизора почти в каждой семье, а степень свободы и гарантированности прав личности в обществе; если иметь в виду смысл и стиль отношений гражданина и государства, государства и этого все еще ну никак не делающегося “гражданским” общества.
Понимают ли это плакальщики о “потерянной России”? Те, кто заказывают и проплачивают их слезы, естественно, понимают и рассчитывают как раз на неизменность основ российской жизни. Либералы при сколачивании состояний, они становятся отъявленными государственниками и монархистами, когда речь заходит о закреплении захваченного.
А вот сами плакальщики — люди жалкие и зачастую пьющие. Они слепо цепляются даже за пошлый сусальный стиль российского имперского официоза и за все эти старомодные, опереточные аксельбанты-лампасы-ментики. Народ прозвал их ряжеными. Они и суть ряженые, шуты, выпавшие из потока времени. Они очень похожи в своем тупизме на того французского принца, что явился к Николаю II в придворном одеянии времен Людовика XVI, чем изумил российского самодержца до глубины души.
Изумил он и бывшую при сем княгиню Марию Барятинскую, — хотя, по идее, будучи яростной монархистской, она должна была бы этому принцу устроить овацию.
Мемуары Марии Барятинской — крайне занимательны этим разрывом между смыслом описываемого и неспособностью (вернее, принципиальным НЕЖЕЛАНИЕМ) этот смысл осознать.
Благодаря ее книге у нас, вероятно, оказался в руках точный ключ к пониманию психологии представителя наследственной элиты, который никогда, ни за что на свете, не признается в шкурной природе своей мировоззренческой узости, — нет, он всегда свои “принсипы” выведет из святого писания и даже из самых черных глубин космоса.
Уж будьте уверены: обосновать свои права он сумеет! Но, в отличие от представителей нынешней российской элиты, Мария Барятинская при этом действительно не лукавит. Она искренне убеждена в единственно возможной разумности миропорядка, в котором занимает столь привилегированное положение.
Барятинская — праправнучка Суворова. По рождению и положению своего второго мужа ((адъютанта царя) она принадлежит к сливкам и пенкам российской дореволюционной знати. В гербе ее мужа геральдические символы Киева и Чернигова — городов, где княжили и “великокняжили” его предки еще до Батыя.
Безусловно, перед нами женщина глубоко неординарная, отважная, сильная духом. В захваченном большевиками Киеве она отстаивает больных офицеров в своем госпитале, — и эти страницы не оставят никого равнодушными. К слову, эти ее “киевские” страницы суть красноречивое и страшное уточнение к благостному финалу “Дней Турбиных”.
Увы, в те дни княгиня лицом к лицу столкнулась с кровавым оскалом нового века. В ее чинном и забавно-занятном стиле повествования эти переживания пробивают две бреши. Она употребляет слова “матерятся” и “морды” (в отношении революционных солдат, естественно). И это притом, что слог Барятинской трогательно, по-хорошему, но и по-салонному жеманен и старомоден.
Оцените:
“Он был всего лишь крестьянином и не знал никакого языка, кроме русского…” (это о Ф. Шаляпине, с. 107).
“Он был ярым сторонником фермерской системы раздела земли на мелкие участки, так чтобы каждый крестьянин имел свою небольшую собственность. К несчастью, его смерть поставила крест на всех этих возвышенных планах…” (а это — о Петре Столыпине, с. 199).
“Было совершенно непостижимо, как за столь короткое время могли исчезнуть все следы дисциплины; как ни печально, она не была для солдат врожденным качеством, а поэтому, как только была ослаблена власть вышестоящего командира, они вернулись в свое первоначальное состояние” (о февральской революции, с. 281).
“Одно его присутствие — этого лидера мятежных солдат и рабочих — в изумительных комнатах Кшесинской было сродни святотатству. Но, увы, скоро весь дворец превратился в хлев… и за очень короткое время это когда-то очаровательное жилище стало более похожим на задний двор, чем на артистический дом элегантной женщины” (о Ленине во дворце балерины Кшесинской, с. 294).
И, наконец: “Тогда они обратились ко мне: “Это вы — сестра Барятинская, которая содержит госпиталь на нижнем этаже?” Они все еще целились своими револьверами в мое лицо. “Да, я”. Они сказали, что сожалеют, что этот госпиталь только для раненых офицеров, но не для солдат. “Почему же?” — спросила я. “Офицеры так плохо обращались с солдатами. В любом случае, — добавили они, — вы не сосали народную кровь. Но у вас все еще есть несколько офицеров в доме. Где они?” (это эпизод героической перепалки Барятинской с революционными “мордами”, с. 314 — 315).
В своей неосознанной социальной слепоте княгиня как-то совершенно не может объяснить ни себе, ни потрясенному читателю, как из рядов милых и покорных пейзан, которые в праздничных нарядах срезали увядшие листья в аллеях ее парка, вышли такие отпетые разбойники, — и так гениально молниеносно?..
Стиль мышления Барятинской совершенно иерархичен. Все августейшие особы — прекрасны, величавы и отлично воспитаны (чему трудно поверить из некоторых эпизодов, которые приводит мемуаристка. А кстати, и для сравнения: “Представительница петербургского “бомонда” А. В. Богданович 2 марта 1893 года запишет в дневнике: “…царица очень нервна, когда одевается куда-нибудь ехать, — булавками колет горничных, все сердится, так что царь должен за это всех отдаривать, чтобы выносили эти капризы”. Речь идет о жене Александра III императрице Марии Федоровне. — Цит. по: Лавреньтева Е. В. Повседневная жизнь дворняства пушкинской поры. Этикет. — М.: Молодая гвардия, 2005. — С. 34).
Конечно, такие детали августейшего быта “ускользнули” от внимания княгини Барятинской. Все остальные лица достойны ее теплых слов постольку, поскольку социально близки и (или) играют положенные им по статусу роли. Мы почти не видим лиц и характеров, зато узнаем массу анекдотов (в смысле — “случаев из жизни”).
Перед нами дивный образчик “массового” великосветского сознания. А сильный характер автора и перенесенные тяжелые испытания лишь подчеркивают удивительную зашоренность и окукленность сознания титулованной повествовательницы. Наверно, эту черту имел в виду поэт Я. Полонский, когда говорил про Смирнову-Россет: “аристократизм самого утонченного и вонючего свойства” (цит. по: Друзья Пушкина. — М., 1986. — Т. 2. — С. 537).
Все же вряд ли ошибусь, если отмечу: оцепенело феодальная иерархичность сознания Марии Барятинской дает определенную трещину под напором исторического опыта. Помните ее изумление по поводу маскарадно одетого французского принца? Векторы смыслов постепенно меняются. Французы теперь не кажутся авторессе поводом для неумеренных восторгов: они воспринимаются как нечто вполне чужое, хотя и не враждебное. Проигранная французской знатью историческая битва с буржуазией выбивает ее из кресла некоего кумира для русских дворян, и в это кресло усаживается отстоявшая себя в революциях знать английская. Освященной веками традиции предпочитается конкретный социальный успех, — собственно, он и становится единственным реальным мотивом социального и культурного выбора.
Это, так сказать, к вопросу о природе высоких принципов, о “чести” и прочих нетленных ценностях коренного дворянства российского…
*
М. А. Деникина (по мужу графиня Грей) на примере судьбы своего отца и деда предлагает другую, более демократичную версию России, которую мы “потеряли”.
Ее дед Иван Деникин был крепостным крестьянином. Устав от разгульного поведения своей жены, он с радостью отправился служить, тянул лямку 35 лет и вышел в отставку майором. Для бывшего крепостного (получившего первый офицерский чин только в 49 лет!) это была блестящая карьера.
Иван Деникин похож на лермонтовского Максим Максимыча: “слуга царю, отец солдатам”, — причем слуга всегда почти нищий. Женившись в 64 года на 40-летней бесприданнице польке, Иван Деникин обретает, наконец, покой, где уважения гораздо больше, чем материального достатка.
Когда Иван умирает, его сыну Антону 14 лет. Богу одному известно, каких трудов стоило Ивану, а затем Антону выстоять в жизненной борьбе, состояться. При этом удивительно: Антон проявляет такое высокое понятие о чести и своих правах, которое не снилось иным природным дворянам.
Вот лишь один пример, — он характеризует и Антона Деникина, и всю систему царской России, ее плюсы и минусы. При распределении Антон получает один из высших коэффициентов (согласно своим успехам) и привилегированное право выбора места службы. Однако ВОЕННЫЙ МИНИСТР в угоду своему другу изменяет систему начисления коэффициента, и Антон теряет свое право. Единственный из нескольких десятков обиженных военным министром молодых офицеров он подает жалобу. Никакие угрозы не помогают: Деникин не желает забирать свою “кляузу”. На церемонии присвоения звания присутствует Николай II. На дежурный вопрос государя о выборе Деникин отвечает так, что махинация министра оказывается раскрытой. По указанию царя справедливость восстановлена.
Действительно, от безвозвратной потери ТАКОЙ России становится и грустно, и безнадежно, — и страшно хочется срочно поменять хотя бы вектор социокультурной ориентации, если уж с получением гринкарты возникают обычно трудности…
Из документов, которые приводит Деникина-Грей, вырастает крайне симпатичный образ русского интеллигента чеховской “складки”. Едва ли не самые яркие и трогательные страницы книги — письма Антона Деникина, тогда уже прославленного генерала, своей соседке Асеньке Чиж, в любовь которой он боится поверить:
“Я иногда думаю: а что, если те славные, ласковые, нежные строчки, которые я читаю, относятся к созданному Вашим воображением, идеализированному лицу, а не ко мне, которого Вы не видели шесть лет и на внутренний и на внешний облик которого время наложило свою печать? Разочарование? Для Вас оно будет неприятным эпизодом. Для меня — крушением” (с. 88).
Такие письма могли бы писать Вершинин и Тузенбах, если бы судьба занесла героев “Трех сестер” в окопы первой мировой войны…
Для Антона Деникина долгий, шестилетний военно-полевой роман в письмах завершится счастьем: Ася Чиж станет женой немолодого уже человека, — женой и самым надежным, преданным другом. Но счастье их продолжится уже на чужбине.
Быть может, именно это обстоятельство позволит их дочери французской журналистке Марине Деникиной-Грей относительно непредвзято взглянуть на события гражданской войны. Чего стоит, например, ее рассказ о спорах между атаманом Красновым, проплаченным немцами и мечтавшим о независимом государстве донских казаков, и Антоном Деникиным, сторонником единой и относительно демократической России, сражавшимся, прежде всего, на деньги Антанты!..
(Спустя лет тридцать эту форму “сотрудничества” с заинтересованными державами назвали бы неоколониализмом…)
Россия, “которую мы потеряли”, кончилась еще тогда, в этих спорах иностранных ставленников. А впереди Деникина ждал все перечеркнувший жестокий конфликт с Врангелем. В результате Антон Иванович покинул пост Главнокомандующего.
Дело белого движения было проиграно, Деникин почувствовал это раньше многих. Горьким укором Врангелю, явному виновнику конфликта, звучат слова французского представителя Шапрон дю Ларре, которые цитирует Марина Деникина-Грей:
“Напомнив Врангелю его публичное покаяние в то время, когда тот тяжело болел тифом, Шапрон дю Ларре продолжает: “Вы, сознавая приближение конца, кричали, что ваш величайший грех — это Ваше исключительное честолюбие, которому Вы всю свою жизнь приносили решительно все и вся. Вы клялись, что Вы каетесь с полной искренностью и что, если Вам Господь дарует жизнь, Вы отбросите от себя навсегда Ваше честолюбие… и что же после? Ваше письмо генералу Деникину…
ВЫ БОГА ОБМАНУЛИ, ГЕНЕРАЛ!” (с. 216).
Один бог ведает, кто кого тогда обманывал. Уж скорее, обманывались все, — насчет себя и будущего России.
Вот как бы и нам нынче — в который уж раз! — не обмануться!..