http://georgin.livejournal.com/
Два стихотворения 1. Четвёртый час. И ели стали глубже, и гуще ночь, и еле различим на столике полуживом недужный сиятельный сентябрьский георгин. На даче спят. Река течёт лениво. Я перебрал, подобно чёткам, дни нечёткие, что лето подарило средь несерьёзной дачной суетни. Нечёткие? Забытые? Пустые? Колеблются, как чашечки весов, высокие цветы на длинных выях под щёлканье отживших языков. «Dum spiro, spero…» – повторяю. Ночью так сладок воздух и горька латынь. Мы подлинник сменили на подстрочник, решив, что он отныне господин. Но всё же, всё же, как призывно звучно в ночи летят изгнания слова… Корабль плывёт. Овидий дышит тучный. И ночь моя, как и латынь, – мертва. 2. Читаю «Тристии»... Уже в который раз... Плывёт латынь в оранжевые сосны... За что мне эта пагубная страсть: перебирать назоновский вопросник?.. Там холодно... А здесь почти тепло... Страницу заложив иглой сосновой, я думаю о том, что отцвело и что чему является основой... Что я ищу?.. Какой сегодня век?.. Цветы молчат... Тяжёлой каплей виснет упрямый шмель, замысливший побег от жадности цветов в дыханье «Тристий»... А в небе догорают облака... День уместился голубем в ладонях. И не из «Тристий» плавает строка над головой в вечнозелёных кронах: «Quo vadis, жизнь?..» А сосны горячи, и кукушонок плачет безответно, и солнечные падают лучи на лист бумажный сквозь круженье веток... Цветы молчат... И солнце – отцвело. Латыни эхо вторит мне: «...грядеши...» Назон, спеши!.. Отправь и мне письмо... Я, как и ты, у моря – безутешен... ..^.. * * * Свершив к трём действиям пролог, ноябрь растаял в белой дымке и в светлой девичьей косынке зима скользнула на порог. Арбузом взрезанным сугроб вздохнёт по-летнему: протяжно. Декабрь потянется вальяжно, как барственный сибирский кот. До января ещё три дня. Три долгих зимних дня и ночи… Что нам метели напророчат и листопад календаря? Моя негромкая зима… Предновогодние подарки… И мандарины – жарко-жарко… И сочных елей глубина. И вот – январь. И снова снег. По белому – следы цепочкой. И горло захлебнулось строчкой: «Устроить в лето бы побег»! Как человек – я быстротечен и тонко чувствую губой медяшный привкус… То обол в мои уста влагает сечень. И я у времени в плену цыплят по-зимнему считаю, и, как деревья, умираю, Россию потеряв в снегу. ..^.. * * * ночь плывёт, а, может, просто стынет. гамлет спит. офелия – больна. в королевстве фортинбраса имя повторяет квёлая страна. спят: вода, клинок и чаша с ядом, в лондоне – полоний на столе. тень отца народов где-то рядом бродит по европе в полумгле. праведники спят и спят злодеи. в эльсиноре, как всегда, темно. пахнут кровью руки брадобрея. вот такое, мать твою, кино. ..^.. * * * Продут насквозь и вытерт, как пятак. За так отдам, за чёртову понюшку и улицу, и площадь, и кушак моста через разбухшую речушку. Ночное небо встанет в полный рост, толкнёт рукой щекастые балконы – отдам свой город, ливнями насквозь прошитый, словно боговы ладони. О, как в нём спят и люди, и дома, труба сурьмит одежду на верёвках забытую, и улицы тесьма тесна, когда, шагающий по бровке, такой разбитой, выщербленной так, что вспоминаешь присного Мамая, бессмысленно всё повторяешь в такт: и здесь летела Делия босая… ..^.. * * * Тревожно северное лето: уже зарделась бузина. Стальной иголкою рассвета моя душа уязвлена. Гуляет выводок цыплячий до ястребиного крыла. И смотрят яблони незряче на то, как мята отцвела. Распахнута река иначе, чем десять дней тому назад. И август астры наудачу бросает осторожно в сад. И солнце тянется к берёзам, чтоб жёлтым приласкать лучом. И над водой частят стрекозы в последнем танце золотом. ..^.. * * * Не скажешь: дом царапает звезду. Скорей звезда ступает осторожно на крыши край. Всё в августе возможно, особенно в пустеющем саду, где так темно. За лучиком звезды бредёт в листве всесильный бог деталей. Он сентябрю распахивает дали и собирает павшие плоды. И я молчу. Всё сказано уже. Последний час неузнанного лета стоит в саду, и только лучик света скользит к рукам, держась настороже. ..^.. * * * Вот и осень собирает листья. Шорохи становятся слышней. Спорит клён своим окрасом лисьим с каплями рябиновых кистей. Тихо дышит речка засыпая, и темна холодная вода. Золото потерянного рая журавлей уносит череда. День истёк и вечер полновесно убаюкав солнечный простор, месяца татарскую подвеску волглыми ладонями протёр. ..^.. * * * Когда октябрь, затянутый в корсет до синевы, до хруста ломких веток, закончится, какой ещё сюжет расскажешь мне, отпущенное лето? Ты пело – здесь и танцевало – здесь, как та, из басни, вольная певица и так играл кузнечиков оркестр, что просветлялись пасмурные лица. Теперь гуляет в глубине двора, где леденцовый клён себя рассыпал, дежурный сумрак и уже пора считать цыплят, переболевших гриппом. ..^.. * * * и не успеешь оглянуться, как время тикает назад… кружатся улицы и лица, разбитый дремлет Летний сад… а у фонтанного предела застыло голуби сидят… и небо сыпет крошки мела, а, может, манну наугад… и проплывают мимо тени с чуть слышным шорохом имён… все те, кто взвешен и измерен и те, кто мной не перечтён… о, снегопад! метельной боли уже доверившись вполне, вдруг вспомню пушкинское поле на чёрном зыбком плавуне… шагает люд неспешно мимо… ловлю снежинки на лету ладонью тёплой, и незримо мой ангел плачет на снегу… а вместе с тем душа живая, за тенью поспешает в тень и на ресницах снег не тает, «и дольше века длится день…» ..^.. * * * К тополям бы прислушаться, только одурел этот город шальной, где луны апельсинная долька закатилась в рукав жестяной фонаря. Это кажется просто – бросить всё и уехать к чертям. Например, на Васильевский остров, или что там положено нам. Петербург – город вечных метелей: даже этот июнь будет в счёт. Индевелый ты мой, индевелый, самый скверный ты мой анекдот… Вьюжит пух тополиный. Сквозь город продолжают двенадцать идти. И бульвар белым венчиком вспорот, и шагает босяк впереди. Не спеши в петроградские ночи: может быть и тебя захлестнёт шевеление хрупких цепочек, чёрных лестниц крутой поворот. Проворонишь себя среди пуха, вслед за венчиком бросишься в след – на Васильевском – пусто и глухо: белый снег, белый пух, белый свет… ..^.. * * * Что в этом городе срасталось – осталось у вокзальных врат. Тянулся поезд, как усталость путей, и был похож на ад: там – пили, там – чего-то ели, там – били рыжее мурло, там – просто в темноте сидели, смотря в немытое окно. Плыл шум и чад над головами, тянулся сквозь висок свисток, вагоны шлёпали нулями, по стыкам, как по нервам строк. Всё двигалось к своей развязке: ложились спать, плелись во тьму, курили в тамбуре и вязко вплывали снова в кутерьму. Рыдал покинутый младенец, и тусклый свет над головой мешал, как острый заусенец, почти отгрызенный тобой. И свет звезды за облаками невидим был ни для кого. И задыхался мальчик мамин, и сам не ведал отчего. ..^.. * * * Заворожённый лес прозрачен и опалён огнём осенним. И тишина стоит на даче, как обещанье воскресенья. До первопутка две недели. И шорох леса еле слышен. И торжествующие ели темнее стали вдруг и выше. Всё ждёт холодного рассвета. Рябиновая ветка гаснет. Теряют контуры предметы на даче в зимнем безучастье. И замирает в ожиданье зимой беременное небо, чуть проседая серой тканью на леса поредевший гребень. Ты ловишь нити разговоров, киваешь невпопад домашним, а год уже Покровом вспорот – нажимом твёрдым карандашным. А год уж махнул за кручи и лета больше не случится. И подплывают к даче тучи и отлетают с дачи птицы… ..^.. * * * Взлетит пчела, колеблясь над цветком, и разойдётся новый день кругами, и вспыхнет мёдом рыжий окоём, и упадёт на грудь оконной раме. Прилив пространства, к дому подступив, толкнёт окно лучом отяжелелым и, медленные створки отворив, по комнате пройдётся онемелой; качнёт часы, перед картиной взяв редут дивана, постоит немного и отойдёт, оставив запах трав и ветки тень, лежащую отлого. И поплывут по небу облака, и солнечные пряди будут прямы, и тень пчелы легка и высока вплетётся мягко в тень оконной рамы. ..^..