— Да Валеру самого ебать надо, ты чего? — кричал изящный длиннокудрявый Андре (но раскусивший Валеру) на Вовчика.
Вовчик часто-часто моргал детски чистыми голубыми глазами, мордочкой он был сущий Юрий Гагарин, и хитренько улыбался:
— Ти… ти… ти хочешь сам! — закричал, наконец, в ответ Вовчик и дико захохотал. Кричал он всегда (и ему кричали), потому что с рождения почти ничего не слышал и плохо выговаривал слова. Все общение с ним сводилось к тому, что над ним, в конце концов, потешались, а он растерянно, неуверенно лепетал, словно накидал в рот себе гальки, и вдруг начинал истошно, панически хохотать.
Но детские слезы свои он прятал и был по-крестьянски себе на уме, всегда башлястый. Не то, что Андре, у которого книги, наверно, и по кастрюлям рассованы, и который каждый сезон имеет три абонемента в Консерву. Ах, Андре ленив, умен и изыскан, и без бабок Вовчика он хрен бы в Консерву так широко проник даже и в позапрошлом сезоне.
Вовчик же сюда прибыл, он родом почти из колхоза, жить ему больше негде в бескрайней (если вдуматься) нашей столице. Зато там, на исторической родине Вовчика, продают массу всего интересного, еще совкового, там много чего растет даже и без нитратов, а его сестра замужем за каким-то типом в погонах, — но от солдат плохо пахнет, считает Вовчик.
Он все еще уверяет свою маман, что ночной клуб — это вроде их колхозная дискотека, а про «темную комнату», где он и Валерочке, водя экскурсию, жопу оспермил, Вовк ни гу-гу. Может, конечно, и не он плюнул из хуя Валерику на джинсу, там много народу во тесной во тьме лизалось-сосалось-спускалось и поднималось, но душа хотела б, чтобы он, этот вот хохотун Гагарин… Соплища спермянная застыла тогда на джинах густая, в форме жеманного динозавра, — мемориальная, как доска, и не вдруг была обнаружена…
Валера тянется к Вовчику всей душой в смысле на поебон (а через него, может быть, и к солдатам, а запах… ах, что ж, что запах, если запах тоже в боекомплект; и всё это — наша бескрайняя родина?..), но считает при Андре некорректным такой мандеж бесстыдный, бессовестный, хотя наедине он Вовчика тискает, он Вовчика жмет и макушку стриженую его, гагаринскую, ерошит, целует и даже показал ему свой любимый порник с говном, грустно и трепетно так доверился!. . Но Вовчик, даром, что почти немой, взвыл и выскочил вон, в соседнюю комнату, где мудрый, бесстрастный Андре собирал на стол и расставлял все в чинном пугающе дворцовом каком-то порядке.
Все же Валера тоже таскался в Консерву и дружил, вообще говоря, с Андре, и Вовчика называл Вовенаргом (был какой-то такой), и не жаловал этих темных и пошлых клубных комнат, в которых, конечно, порой и поссут в темноте, но тогда все прочие выбегают оттуда, будто там бомба, как минимум. Будто они, мудилки, здесь только вот греются… И все так боятся там провокаций, словно они наше само правительство.
Короче, Валерочке по-любому с Вовкой поебаться стремак, и это бесчеловечно-жалко, но такова, наверно, судьба, а судьба мудрее нас, беспощаднее.
— Ты, дурак, думаешь, если у него борода, у твоего Валеры, то и пизда у него только сверху? А внизу — типа хуй? — жестко артикулируя, до гримас, обличал Андре. — Он такой же, как я, пассывный, только у него еще и крыша в пути…
— Стё в пути? — тотчас оживился Вовчик и вдруг гулко захохотал.
— Чердак, говорю, у него протекает. Понял теперь? — и Андре постучал Вовку по его широкому лбу первого, кто усвистал от нас в космос.
Вовчик предпочел сделать вид, что обиделся. Или на самом деле обиделся?
Ушел к себе, лег на диван перед телевизором, сопел и был, как у огня в зимнюю ночь собака.
А Андре вернулся к кастрюлям с победным грохотом.
Через четыре часа в Москву явится Новый год, и хотя Андре терпеть на словах не может всё это, все эти-такие глупости, но он, вообще говоря, гурман.
К тому же ребята не пьют, что, согласитесь, не совсем типично для нашего населения.
А жирненький Валерочка сидел, между тем, у компа и дрочил в полутьме на порник. Он был в квартире сейчас один. А почему в эту новогоднюю, полную всяких сюрпризов и надежд, и сказочек ночь он не приперся к Андре и Вовчику, — разве ж нас разберешь?
Все живем порознь, да и встает теперь больше по великим престольным праздникам. (Вовчик, конечно, не в счет, ясноглазый пупок натуры, у него еще все впереди, у падлы, у космонаута).
…Один пидар на мониторе встал на клетку, другой стоял у клетки, третий второму залез ебососом в жопку (а сам на корточках). И верхний, доминирующий типа самец, ссал добрые полчаса, — то есть, явный монтаж! А этот, второй, брутал бородатый, лизал, пил, фыркал, как конь, прятал в клетку балдень бритую, отдаваясь струе загривком матерым, потом — снова на ебосос. А этот, третий, любил не первого, а второго, на корточках на своих сидел смирно и выдаивал языком из жопы у второго, что там от струй первого донеслось. То есть, второй служил ему как гандон от непотребства первого, которого он принимал только через запах (как минимум!) любимого, а не просто так, — то есть, ЧУВСТВО, любовь как доминанта человеческих отношений.
Валерочка соскучился и решил посмотреть что-нибудь такое, которое ближе к жизни, что-то не такое чтоб сказочное. Хотя, может, оно и не сказочное у них там, на растленном на Западе, но у нас на моральном Востоке — хуй соси или женись, как сволочь, или иди дополнительно в ФСБ, чтобы было моральное оправдание, что ты не просто педришься, а этим также и служишь Родине…
Валерочка повздыхал и влез в новую порнографию. А там, значит, так. (Вам не скучно? Не скучно? Как хорошо…) Короче, парень с лицом, скуластым а ля кирпич, бритоголовый, вошел под своды, ноздри у него встрепенулись, как крылья, а всюду глухие гулы вокруг, и стоны, и шмяканья. Такой странный рай для работников РЭУ, их обучающий и примиряющий с судьбой, марающей одежду и тело. Если бы мы, пидарасы, работали сантехниками, мечтал по ходу дела Валера, а не таскались праздно в Консерву, то и мир был бы куда гармоничнее. Вы не находите?.. Нет, не находите?!
Но пидарас ли вы, в таком разе?..
И в самый тот судьбоносный момент, когда парень-кирпич обнаружил в ванне человека во всем резиновом и со страстным взглядом отморозка из образованных, — в самый тот миг во двор вывалилась компания новогодних и стала орать и стрелять из петард, и петарды пердели с победным треском, они мешали зырить Валере порнушку и мечтать в новогоднюю ночь, и жизнь обрывалась, как всегда, на самом волнующем, интересном месте. То есть, у Валеры уж билось сердце и хуй торчал.
Помереть во время просмотра порнухи — это даже и не пикантно.
Тут позвонил Андре с тайным желанием удостовериться, что Валера один и страдает. Вовчик же стартовал в клубец.
По ходу разговора попеняли на нравы и на режим (куда мы катимся?) и на Вовчика-дурака. В частности в который раз вспомнили, что у него псевдороман с неким Эухенио, и этот самый Эухенио с шальными (якобы) бабками — пиздец, мечта Вовчика и модель судьбы, хотя сам этот Эухенио — полное безбашенное чмо, таскает к себе натуралов с бульвара, те его буцкают, и Вовчик каждый раз с восторгом и завистью излагает Эухениевы потери. Однажды Эухенио хотели всерьез замочить, он закрылся в ванной и стал орать соседям, что его убивают, и тут пришла ментура и обнаружила Эухенио одного в ванной, всё еще дико вопящего, а также отсутствие шубы и какой-то оргтехники, но зато наличие на орущем Эухенио женского липчика.
В другой раз Вовчик позвонил Андре с вокзала совершено неистовый: «Эух… Эух… он!.. Ох!..» Андре подумал, что Эухению окончил свой путь земной. Тут в трубке возник и призрак самого Эухенио: «Андре… ха… ты это ха-ха, там у тебя журнальчик есть ха… ну этот, ну наш, там сауны питерские, ну ха, где наши… ты продиктуй!» Эухенио решил посетить Северную Пальмиру. Вовчик его, любимого, туда провожал, как на фронт, и сердце Вовчика разрывалось… Но и сам Вовчик — несносная ветреница: все б ему только по клубам шастать да изображать из себя бомонд.
Валера с Андре говорит часами по телефону. Они обсуждают все, а однажды Валера устроил такой перформанс: пока обсуждали Толстого, Валерик влез в резиновые сапоги, присел на корточки и проссался сквозь трусняк. Потом сел на мокрый пол и возил жопой по нему, вытирая, и все это под разговоры, что Толстой лучше Достоевского, здоровей его. Но тогда был июль, жара, и кроме мух никаких для здоровья последствий перформанса не случилось, а острота ощущений была заебись, я вам от души это, всерьез, советую!
Но сейчас была зима, приходилось соблюдать себя, ограничивать.
— Кто у тебя там стреляет? — заподозрил Андре.
Валерочка объяснил.
— Тебе должно это нравиться: всё армейское! — съязвил Андре.
Валерик переключил Андрюшу на Брукнера. Кому понравится, когда тебя хватают за яйца, уличая, что сам ты далек от своего идеала, как созвездье Альдебаран от живого земного баранчика?
Но Новый год с годами — вовсе не такой уж и праздник, а одно только пустое, досадное напоминание о судьбе. Поэтому Валера сказал, что спать хочет.
Однако ж он не сразу уснул.
Когда артобстрел под окном закончился, Валерочка стал вспоминать то ли Шурика, то ли Додика, с которым малька помандился то ли этой, то ли прошлой уж осенью, а этой осенью тоже договаривались, но сорвалось: жизнь пестра и прихотливо извилиста.
То ли Шурик, то ли Додик имел интересный флет в раздолбанной «брежневке», но сама квартира была переделана в студию, то есть, никаких тебе кухонь-прихожих, все как общее пространство с барной стойкой в одном конце и с альковом в другом. Альков задергивался занавеской, как задергивают свои лежанки авторитеты на зоне. Сам Шурик-Додик был настоящим холеным лосиной, с длинноватыми кучерявыми семитскими волосами и бородкой а ля Анри Труа (Третий, если кто типа необразованный).
Шурик-Додик был очень любезен: он с утра не подмыл жопень, и лобзанье их началось с именно подлинного, «волнительного». После Валерик стал, матерясь и совестя Шурика-Додика, как пленный матрос, сосать Шурику-Додику, лизать Шурику-Додику, а Шурик-Додик несколько прибалдел от такого наглого и гнусно ласкового обхождения, потому что мазох обычно молчит себе в тряпочку или вякает по уставу, а здесь было вообще непонятно что, смесь кордегарии и братания сквозь колючую проволоку.
Кроме того, Шурик-Додик оказался вдруг патриот и втирал Валерику, что все у нас правильно, но Валерочка и не спорил: хули, когда жопа такая вкуснющая…
И все было бы хорошо, но тут явился вечером какой-то паренек рыжий, похожий на хомячка, и этот Шурик-Додик представил его учеником, и стал готовить ему еду суетливо-заботливо. А хомячок был такой осторожно неразговорчивый, напряженный, как на толчке, и Валерик подумал: надо съебывать.
И вообще, гипотеза его всегда подтверждается: все подлинно хорошее, длительное, нам приходит только во снах. А смысл реала определить практически невозможно.
Или, как сказала Валерина мама одной родственнице: «А я тебя, свинья, даже и не поздравила!»
Но кто именно свинья, осталось за кадром смысла.
Жизнь прихотлива, одни кусочки.
Но порой очень вкусные!
Вы не находите?..
© — Copyright Валерий Бондаренко