Мезон Который год я вижу тот же сон: как осенью, на фабрике "Мезон", какие-то творятся непонятки, мелькают пиджаки и пятки (как осенью, не той, что для живых, - кладбищенской, прохладной и ленивой, и, листвяной украшены лепниной, все улицы в пижамах дождевых)… Итак, "Мезон". Зачем он, доложи, вмонтирован в ночные миражи, исколотые синими огнями измятые еловыми локтями? Не в имени ли дело, господа? Не в имени ли прячут города и улицы, и фабрики-заводы разгадку их таинственной природы? Но нет: слова, слова... Который год я создаю - гостеприимный крот - для равного невидимые норы, где запах свеч и глиняной земли, и светляков проворных патрули, куда не вхожи дураки и воры. Они глядят на шумные слова - им не проникнуть в сон. Они поймут едва значение прозрачных перекличек без пороха и спичек. Итак, "Мезон". Но почему "Мезон"? Меж тем, зима неясная возникла (читатель ждет уж рифму "Этельзон", но это явно из другого цикла), расплывчатая, как фонарный свет, когда очки, заляпанные снегом, прохожего лиловый силуэт покажут в перевоплощеньи неком. Кто близорук, тот знает и поймет язык горящих светопаутинок, из куртки мокрый выудит блокнот... Другой пройдет и плюнет на ботинок. Но ты молчи и всё мотай на ус - снежинки неприкаянной укус, рогатых зданий каменные лица. Ларек, детсад, больница. Вот кишиневский переулок, вот внезапный ветхий дом, но без куриных ножек. В таких домах живут. И потому живет внутри семья отца и целых восемь кошек. Ступеньки, сад, веранда. Мы вошли. Прабабка справа. Слева нет прабабки. Вот лестница в подвал. Позвольте, мотыли, пожать вам оперные лапки. В подвале тьма. Предвестники разлук - бесформенные туши - чемоданы, а дальше кухня. И гудят вокруг воспоминаний тонкие мембраны. Здесь иногда живу я по ночам, перелетая из зимы московской, сную то там, то сям, то там, то сям в саду, в кладовке, в комнате отцовской. Шаги, цветные пятна, голоса. Виниловых пластинок паруса. Куда плывем? В какие передряги? Цепляют днище мертвые коряги. В еловых волнах тонут небеса. ..^.. *** Разлиты в электрическом дыму железных листьев тонкие сюиты. Похожие на маленьких муму кассирши разноцветные сердиты. Метро, в твоих раскидистых руках тепло, как в продуктовом магазине, где, со снастями юбок и рубах, все тети, дяди, дети - на резине. "Где ты купил зеленые очки?" "На кольцевой у бабочки-скрипачки, пиликавшей, как будто вопреки царившей всюду океанской качке. Нас вынесла огромная волна и схлынула, но, верно, не людская: так пафосная звездная война выносит уцелевшего джедая, так плот из прелых листьев и мацы выносит верой крепкого раввина туда, где объявляют мертвецы и темных лиц натянута резина." ..^.. *** Каждый год в день солнцеворота город играет в прятки, город горит. "Человек - это дождь, соленый от пота,"- опустевший город мне говорит. Человек - это дождь, это сумрак, прошитый быстрым фонарным всплеском, это маленькая метель. Это шаги по жухлым колодам листьев, это снег готовит тебе постель. Что-то, мелькнув, выцвело, истончилось на заре, на закате, на траве босиком. Что-то было, что-то не приключилось, что-то по струнам улиц ведет смычком. Эти следы - следы человека? Эти тени, вмерзшие в лед витрин, - человечьи? Чья это фонотека, библиотека и картотека? Чей это аспирин? "Человек - это дождь, соленый от пота,"- опустевший город мне говорит. Город пакует вещи, скоро время отлета, город взлетает, город уже парит. Человек - это дождь, это сумрак, прошитый быстрым фонарным всплеском, это маленькая метель. Это шаги по жухлым колодам листьев, это снег готовит тебе постель. ..^.. *** Кольцевой вспотевшую баранку вывернув и вынув из гнезда, к нам дела приходят спозаранку, словно птицы или поезда. Спят еще усталые игрушки, спит земля в сияньи голубом, вывешены души для просушки, но отсюда кажутся бельем. Между тем, делам не до прогулок - в масках и с двустволками в зубах обложили сонный переулок: высунь нос, и вот уже - бабах. Все же есть в них что-то очень птичье: четкий профиль и гортанный крик, птичий мозг (когда он есть в наличьи), птичий неразборчивый язык. Город просыпается и стонет, ржавые суставы дребезжат. Может быть, сегодня он не тронет тех, кто убедительно визжат. Дождь прошел, мы вышли из подъезда, прислонясь к дверному косяку. Не узнаешь из какого теста, если будешь прыгать по щелчку. Облака, как выжатые тряпки, листья, словно лапки стариков. Поименно всех заносят в папки, тапки выдают и будь здоров. ..^.. * * * Наши тени грубого помола там, где золотая радиола светится в холодном и сухом, ягелем обросшая и мхом. Телефон железный, как вояка - кто же так его, какая бяка - с раной в расковыренном боку. Мол, плесни-ка, братец, кофейку. Куклы и солдаты из пластмассы делают магические пассы в воздухе, как музыка, густом, многоцветном, шахматном, лесном. Нас никто не слышит и не видит, не найдет, а, значит, не обидит, словно эти шляпки под листом. Слишком далеко сквозь бурелом. ..^.. * * * На кладбищах винила и кассет не сыщут нас совпис и кульпросвет: любовью занимаясь по кустам, мы никогда не ночевали там, где с рушится с крахмалистых небес не дождь, а молодой столярный лес, где хрумкают, кромсая корнишон, штабные ричардсон и грандисон, где в уголке филолог и технарь мокают в чашку каменный сухарь, и мужественно курят малыши с обширной биографией души. А помните - зеленый дуб, и кот прохожим предлагает антидот от яда, пропитавшего сердца людей, от дурака до мудреца, и этот леший с тиной в бороде, летящий по серебряной воде, и на ветвях русалочьи тела, и темная медвяная смола, и отраженье лунного серпа... Ищи нас там, коль знаешь, где тропа. ..^.. *** Две собаки по метро кочевали. Мы дневали там, они - ночевали. В переходе их, видать, зачинали под горячечное брень-трали-вали. Вот, казалось бы, какая безделка - величали их не Белка и Стрелка: величали их Чапаев и Петька, хоть оно бы и понятней, заметь-ка. Впрочем, были это псы-ветераны, сквозь подземные стальные бураны прорывавшиеся с боем и лаем. Никому такого не пожелаем. Где теперь они? К собачьей ли маме улизнули, или в белом вигваме с Линчем Дэвидом. Иль Костя Рупасов числит их среди заоблачных асов? А бомжи и музыканты-мутанты, нацепив иссиня-черные банты, все играют в эти нарды и фанты, исчезая, лишь очнутся куранты. ..^.. чего нет в майкопе (Кириллу Анкудинову) Были б лица бледнее мела - тело - тоже нежно и бело: люди - гордые каравеллы... Но в Майкопе нет моцареллы. Купит бабушка-одуванчик адыгейский сыр, пармезанчик, маскарпоне, чеддер и фета. У нее такая диета. Сыроеды-пенсионеры, хоть поэты, но маловеры, говорят, мол, нет моцареллы, всё иллюзии, да химеры. Листья жгут, и дымка витает. Мемуары свои верстает замдиректор майкопветснаба. Он похож на мудрого краба. Смерч листвы, слепой и горелой. Скоро станет родина - белой. ..^.. *** Собственно, это мы. Глаза у нас - как озёра во время зимы. Зимы на сердце гипнотизёра. Вижу себя таким, хотя еще не хворает листва. Кленовой - родным и близким пока хватает. Отнесу на чердак потрескавшийся рифмометр соседский. Старый чудак увидел Бога и помер. Близок тяжелый лед, и мы заранее дышим, словно рыбы. Полет над асфальтом остывшим. ..^.. * * * Рассеянный мой друг куда-то запропал. Быть может, он ушел на юг вдоль теплых шпал, грозу поцеловал и врос в ее завесу… Проведаю-ка я московского повесу. Подъезд, мертвец-сосед, ступеньки, черный кот, безмолвный и чужой. Похожая на грот каморка. Желтый свет - кремлевской башни свечка, в углу сидит паук, в кастрюле стынет гречка. Рассеянный мой друг не пишет, не звонит. В берлоге - тишь и тьма; от холода знобит. А на портрете он поигрывает тростью и смотрит на меня с такой веселой злостью… На пальце у него воронка кольцевой, за пазухой дневник ночует сетевой, под кепкой - мятый рубль, а в ящике комода осенняя листва - игральная колода. ..^.. *** Думаю, что были на то приметы: мы упустили их, и теперь предметы нас застают врасплох - в новостях молчали, а столы и стулья вокруг крепчали. Мертвою ли водой, живою водою подняли их, и как они к водопою добрались - только в электорате знают или в шестой палате. Вот трещат суставы в нестройной пляске, вот сплелись они в похотливой ласке: шифоньерки, шкафчики, табуретки - старики со скрипом, а малолетки - словно только пробуя свои силы. Мы на них наставили бензопилы, но недолго спали стальные вещи, их зубцы и дула, клинки и клещи. Кто виноват, что делать? Мы виноваты, пациенты бедной шестой палаты? Американцы, тайцы или масоны лишь натянув кальсоны жмут на клаксоны? Делать-то что - в леса уходить, в пустыни? Плакать, молиться, ожидать благостыни? Мы их создали, купили, мы их любили. Вот они поумнели и нас убили - после смерти станем на них похожи: эти ужимки и восковые рожи. Дай-ка себя ощупать, а все ли цело. Руки-ноги? Ухо не отлетело? Кости еще верны; костыли, колеса - с ними, а вот доносится рев колосса: это безумный неандерталец Петер ибн Зураб - это воет не стылый ветер, это шагнул с уродливой черной шлюпки государь, готовясь к смертельной рубке. Город охвачен каменною метелью, мелкой стеклянной и жестяной шрапнелью. Спрячься и наблюдай, как скрестят антенны небоскребов шаткие манекены, как сшибает птиц боевой сиреной чей-то мерс, давясь белоснежной пеной. ..^..