|
|
Сидели как-то мы за чашкой чая в офисе и вели светские разговоры. В гости к нам наведалась одна журналистка. Речь зашла о Марселе Прусте - потому, что сплетничали о шефе. Одна из сотрудниц поделилась наблюдением - у шефа взгляд как у барона Шарлю. Даже сказала, где этот взгляд описан - в первом томе, где Марсель вспоминает о своих прогулках в сторону Мезеглиза, и во втором, где повзрослевший герой впервые сталкивается с бароном. Тот смотрел на юношу так, как смотрят маньяк или святой, шпион или сумасшедший, или как гомосексуалист. Страшно пронзительный зондирующий взгляд.
Кто был Шарлю на самом деле знали все, кто участвовал в беседе. Заключение о шефе сделать никто не рискнул. Не дала угаснуть теме журналистка. Дескать, даже барону не позволено так "глазеть" - "дурная манера". Но если ты деревенский парубок, к тому же из беднейшей семьи. Она рассказала историю.
…Ной К. тоже смотрел "впритык". Простой народ думал, что он носит в себе вину, может быть, чары или, наоборот, какое-то благочестие. Однажды соседский ребёнок, который сильно болел, вдруг ляпнул, что Ной виноват в его недугах. Родители мальчонки, которому было едва два года, попытались выпытать у чада, что оно имело в виду. Малец покраснел от умственного напряжения, но объяснить ничего не смог. Одна девочка-подросток пожаловалась своим подружкам: "Ной так посмотрел на меня вчера, что у меня в животе схватило!" Такие разговоры, если их даже ведёт ребёнок, "слышны" на всю деревню. Дошли они и до Ноя. Некоторое время он прятал свой взгляд, но почувствовал, что только усугубляет своё положение. В конце концов, стал затворником.
Ной рисовал. Его никто не заставлял и не просил это делать. Рисовал гуашью, регулярно покупал её в магазине в секции "Школьные товары". Там же приобретал картон. Он сиживал на берегу реки или на кладбище. Вид старого поросшего травой кладбища или течение почти прозрачной воды умиротворяли художника.
Однажды на кладбище проник отряд абхазских диверсантов. Зона конфликта была совсем рядом, через реку. Пришельцы были экипированы по всей форме. Руководил ими, очевидно, русский офицер. Они схватили Ноя, стали задавать вопросы. Тот ничего не знал. Один абхаз посмотрел его рисунок и сказал: "Хорошо рисуешь, дурак!" Рвать не стал, вернул его "пленному". Потом буркнул что-то своим с досадой. Так и ушли ни с чем. Кажется, охотились за наркотрефикёрами...
Здесь гостью прервал звонок мобильника. Рингтоном была траурная мелодию. Поговорила о том о сём. Во время разговора она обвела присутствующих взглядом и с удовлетворением убедилась, что все ждут возобновления рассказа.
…Деревня жила тем, что мимо проходили тропы контрабандистов. Наркотики гуляли в абхазскую сторону и обратно. Молодёжь испортилась быстро, сразу пристрастилась к зелью. Ной наркотиков не принимал. Создавалось впечатление, что он вообще не подозревал об их существовании. Но вот умер один парень, от передозировки. Когда несчастного хоронили, его друзья из сострадания положили ему в гроб порцию героина. Надо сказать, что тамошние считали себя приверженцами христианства. Они готовы были доказывать это рьяно, до исступления. Но в округе никогда не было ни церкви, ни священника. Не удивительно, что в деревенском быту сохранялись языческие вольности. Вроде случая с героином на похоронах.
Но вот произошло нечто…
Тут наша гостья сделала паузу. Закурила. "Ну, ну! Что дальше?" - забеспокоилась компания. Даже позабыли, что время перерыва истекло. Мог нагрянуть шеф.
…Дня через два могилу наркомана обнаружили вскрытой. Покойник был на месте, но видно было, что кто-то шарил грязными руками по карманам его пиджака. Нашли то, что искали, и, позабыв обо всём, убежали. Был совершён страшный грех. Полицейские слабо сопротивлялись. Им было не сдержать праведного гнева народа, алчущего быстрого суда. Кара должна быть скорой и неотвратимой.
Трудно судить, кто первым из толпы положил глаз на Ноя. Тот сидел поодаль, потупив взор… Кто постоянно торчит на кладбище? Кто глаза от людей прячет? Вспомнили разговоры, которые вели дети, но забыли, что Ной не потреблял наркотиков. И раздалось: "Гони, его!"
Стариков - отца и мать бедолаги Ноя, выгнали из деревни, их дом сожгли. С ним обошлись… страшно сказать...
Рассказчица замолкла. В нашей компании был социолог. Во время паузы он попытался сделать комментарий. В экстремальных условиях группа пытается определиться в своих границах. Наступает острая потребность обозначить "крайнего". Но ему не дали договорить. Не к месту подобные "вырассуждовывания", когда такая трагедия произошла! Опять вступила в свои права гостья.
…Отрезвление наступило через два дня. Арестовали настоящих виновников. Пришлых. Говорили, что они перековыряли не одну могилу, что ими была вскрыта и ограблена могила на еврейском кладбище в другом районе. В содеянном пришлые признались…
Мы сидели как потерянные. Журналистка впала в морализаторский раж.
…Деревня оцепенела в ожидании возмездия. Сельчане не смотрели друг другу в глаза. Не стало пьяных драк. Трефикёры проносились на "джипах", поднимая пыль, на пустующих улицах. Деревенские сами не могли объяснить, какую кару ждали, какие 33 несчастия грядут. Вот умер ещё один наркоман, из-за реки с принесли два трупа. Это были местные крестьяне, замешанные в контрабанде. Но такое уже случалось и раньше. Время шло, а карающий меч с небес всё ещё падал. Возникло даже предположение, кара и возмездие не так уж неотвратимы. Поживём - увидим!…
В это время появился шеф. Он испытующе посмотрел на компанию. Что-то было в его взгляде от спеца по зомбированию.
Если кто хочет представить себе, на кого был похож Габо, вспомните картины Рембрандта. Великий фламандец жил на Иоденбреестраат, на еврейской улице Амстердама. С её обитателей художник писал персонажи для библейских и не только библейских сюжетов... Белобородый, богобоязненный еврей, только-только поднявший глаза от свитка торы к небу. В этот момент он кажется старше своего возраста. Как Габо.
В шахматный клуб он забрёл по безделью. Сначала меня ввел в заблуждение значок «Мастера спорта СССР» на лацкане его пиджака. Почему бы не сразиться с мастером, затесавшимся в среду любителей? В шахматной квалификации партнера я разочаровался довольно скоро. Габо сам признался, что играет плохо. Для этого случая он приберёг фразу:
- Редкий еврей не играет в шахматы. Редкий еврей играет в шахматы так плохо, как я.
«Мастер спорта» был горазд поговорить. В тот вечер Габо проиграл подряд до 5 партий и беседовал со мной на разные темы. Про значок, правда, умолчал. Через пару дней Габо заявился со значком «Кандидат в мастера спорта СССР». Он не объяснил, почему ему понадобилось понижать себя в звании. А когда Габо стал выдавать себя за «отличника спасания на водах», я не стал расспрашивать его о подвигах на воде. Не было уверенности, что он вообще умел плавать. Как-то раз, увидев мой редакционный значок (я работал в вечерней газете), мой партнёр по шахматам загорелся и попросил меня «одолжить» его. Он сказал: «Поношу и верну».
После очередных посиделок за шахматной доской мы возвращались домой на трамвае. И здесь Габо привлекал к себе внимание. Кроме того, что, вовсю разглагольствовал, он каждый раз, выходя из вагона, делал вид, что расплачиваться за проезд не собирается. «Не беспокойтесь, я заплачу», - говорил я ему скороговоркой, чтобы смягчить ситуацию, когда благообразный с виду еврей вёл себя как тривиальный безбилетник. «Я полагаю», - следовал ответ.
Я не думаю, что мой приятель проявлял скаредность. Просто давала о себе знать ещё одна его «милая» особенность. Мне рассказали о приключившемся с ним конфузе. Тбилисские «зайцы»-безбилетники прибегали к хитрости. Выйдя из транспорта, они на некоторое время задерживались, сбившись в кучку у заднего бампера. Это - чтобы выпасть из поля зрения шофёра. В нашем городе водители общественного транспорта, кроме того что рулят, ещё взимают плату за проезд. К тому же они выслеживали «зайцев». Так вот Габо застукал один из них, злой и вооруженный монтировкой. Шофёр не поленился покинуть кабину, обошёл троллейбус не с той стороны, с какой его можно было ожидать... Мальчишки успели разбежаться, а Габо остался.
У нас был общий знакомый – Петре Т., отпетый сплетник. Этот прохвост заметил, что мой партнер по шахматам – «не того». Впрочем, сам Габо кокетничал тем, что состоял на учёте в психдиспансере. Время было перестроечное. Более подходящую биографию тогда было трудно придумать. Дескать, наследие диссидентского прошлого.
Диссидентский поступок Габо был несколько необычным. Он тогда учился в МГУ. В одном из московских православных храмов народ обратил внимание, как рьяно молился и бил челом студент из Тбилиси, по внешности иудей. На факультет «пришла телега».
В деканате Габо задавал вопросы строгий с виду мужчина. Проказник сбивчиво пытался что-то объяснить, что он – грузинский еврей, что не надо путать его с ашкенази. Грузинские евреи не знают ни иврита, ни идиша, только грузинский язык. Сам Габо владел только русским.
- Что странно, мои родители почти не говорили на русском.., - заявил он.
С ним обошлись довольно мягко. Решили, что парень запутался. Тот строгий мужчин сказал ему во время допроса:
- Габриел Натанович, атеист из вас не получился, иудей тоже. Далось вам русское православие!
О том, что его поставили на учёт в диспансере, Габо узнал, когда вернулся в Тбилиси. К нему домой наведался участковый врач.
Через некоторое время к Габо заглянул и участковый милиционер. В районное отделение поступила информация – мой партнер по шахматам отлынивает от общественно полезного труда. Хозяин встретил стража порядка ласково. Его лицо обрамляла борода, пейсы, на голове его была кипа, а в руках «Агада». Смущенный участковый ушёл и больше не беспокоил Габо. Такого тунеядца встречать ему ещё не приходилось!
Габо жил в шикарном особняке, доставшемся ему от отца по наследству. Вспоминая отца, сын вздыхал одновременно иронично и печально: «Натан умел делать деньги, но был неграмотным. Я получил образование в Москве, однако ничего не прибавил к наследству. Впрочем, почти ничего и не убавил, за исключением белого рояля, китайского фарфора, люстры из богемского стекла»... Перечисляя утраченные предметы быта, Габо загибал пальцы.
Однажды Габо пригласил меня на пурим-шпиль, организованный еврейской общиной. Он играл Мордехая, его жена Ядя – Эстер. Ведущий программы представил её как неподражаемую. На сцене было много более привлекательных женщин. Я знал, что она работает секретаршей в раввинате, но не предполагал, что это было достаточно для такой преувеличенной лести. Габо много пел, передвигался по сцене. В конец совсем заигрался. Со сцены не сходил, даже пришлось упрашивать. Как заметил один из теряющих терпение зрителей:
- Этот тип в упоении от пущего внимания к себе.
- Он напоминает мне мою тёщу, - кто-то рядом поддержал тему, - она не выносит, когда её не замечают, она – главная невеста на свадьбах и главный покойник на похоронах.
Потом нас пригласили к столу. Было много сладостей. Здесь я заметил, как «Эстер» ударила по руке «Мордехая», предупреждая его желание полакомиться очередной порцией пирожного. Премьер насупился.
Ядя, держала мужа в строгости. Она фыркала на него за то, что из дому потихоньку исчезают ценности. Кстати, детей у них не было. На вопрос «почему?», супруга уклончиво заявляла, что у неё уже есть один ребёнок, имея в виду своего инфатильного мужа. Поводов для недовольства у неё стало больше, когда на Габо нашла «очередная дурь» - он пошел в политику и забросил уроки иврита.
Своё появление в политике мой товарищ отметил публикацией в вечерней газете. Редакционные снобы морщились, дескать, «всякий люд повалил».
- Раньше графоманство было уделом отдельных личностей, теперь эта болезнь приняла масштаб эпидемии, и этот с пейсами туда же, - ворчал старожил журналистики Симха Рабинович.
«Явился» Габо из «underground-а совдепии». Так он о себе писал. Цветистые и энергичные тексты моего приятеля имели успех. Редактор сдружился с новым автором и назвал его «обретением» газеты. Ему даже уступили колонку, где он мог позволить себе, что угодно. Габо писал об иудео-христианской цивилизации.
Вскоре подоспел случай, который вовсе сделал его «своим» в новом политическом бомонде. Во время похорон одного из лидеров диссидентского движения Габо, пытаясь попасть в фокус телекамеры, оказался за спиной оратора. Тот, делая патетический жест, чуть не столкнул начинающего политика в могилу. Журналисты не упустили зафиксировать такой занятный сюжет.
Но существовала другая легенда о том, как Габо протиснулся в тесные ряды политиков. Народ говорил об услуге, которую он оказал одному видному идеологу от демократии - Ноэ П. Произошло это ... в бане. Идеолог явился в баню в новом джинсовом костюме. Раньше он не баловал себя обновками. Ходил в потертом пиджаке, а на самом том месте брюки у него часто были порваны по шву. Ноэ П. отличался невероятной тучностью и не всякие брюки могли уместить то самое место. Но, видимо, не из-за этого он попал на глаза американцев. Те стали пестовать из него демократа. Сидящие кружком в раздевалке посетители турецкой бани обратили внимание на огромного толстого мужчину. Он, выйдя из душевой, уже в десятый раз открывал и закрывал дверцу шкафчика. Толстяк озадаченно теребил бородку. До этого присутствовавших развлекал разговорами мой приятель (его манера собирать вокруг себя людей!).
Габо потом рассказывал:
- Этого чудака я сразу узнал. Стал выяснять в чём дело. Оказывается, одежду унесли. А почему молчит? И тут я смекнул, что Ноэ что-то путает. Когда компьютер барахлит, его перезагружают, делают «restart». Неужели он путал компьютер со шкафчиком!
Габо мобилизовал массы. Кто голый, кто одетый – все возмущались «непорядку». На шум прибежал директор бани. Он ужаснулся, узнав, что обокрали столь почтенного гражданина. Директор любезно пригласил Габо и Ноэ в свой кабинет. Они проследовали вслед за ним. Это было потешное зрелище – два облаченных в простыни бородача – прямо как Платон и Сократ, дефилировали через фойе бани. Уже в кабинете встревоженный директор спросил Габо, что, дескать, и его обокрали. Габо сказал, что нет, не успел одеться. Ноэ предложили позвонить домой. Тот долго объяснял жене, почему понадобилось ему звонить из бани, а его знакомому устраивать шумный митинг. Потом он обернулся к Габо и передал привет от своей супруги.
Кстати, инцидент на кладбище произошёл уже после событий в бане. В противном случае Габо так близко к оратору на кладбище не подпустили бы.
Была у Габо черта характера, которая мешала ему жить.
- Донимает меня бес, становлюсь бесноватым, - признавался мой приятель, и чтобы предупредить догадку собеседника, что его недаром определили в диспансер, быстро добавлял, - это я фигурально выражаюсь.
До того как забрести в шахматный клуб, Габо устроил «разборку» в одном любительском театре. Однажды, праздно разгуливая по проспекту Руставели, он обратил внимание на самодельную афишку. В тихий закуток любителей-театралов заявился эксцентричный Габо. Сначала гость вёл себя тихо. «Из приличия». После двух-трёх визитов пришелец начал давать советы режиссёру и актёрам. Вошёл во вкус. Театр постепенно стал менять профиль, превращался в театр одного актёра. Труппа запротестовала. Габо изгнали. Позже он предложил мне посредническую миссию – содействовать его примирению с коллективом театра.
- Я, как человек, придерживающийся европейских ценностей, всегда готов к компромиссу, - заявил он.
Узнав о моей миссии, режиссер театра сильно забеспокоился.
- Я ещё не дорос до европейских ценностей. Передайте эти слова Габриелу Натановичу, - ответили мне поспешно.
Недолгим было его сотрудничество с газетой. Оно имело бурное завершение - с прилюдным «выяснением отношением» с редактором в коридоре редакции, с отборным матом и рукоприкладством. Не поделили авторство статьи. Редактор даже достал из кармана пистолет, по виду дамский. После этого Габо ввернул, а не гомик ли его оппонент. Последовал новый всплеск эмоций, и в очередной раз дерущихся растащили. Я выводил упирающегося приятеля на улицу. Свежий воздух несколько успокоил его. Его глаза уже не казались сумасшедшими.
- Ты знаешь, - он обратился ко мне неожиданно, и снова его глаза загорелись от гнева, - этот подонок, кажется, назвал меня «еврейской мордой».
Восхождение Габо на политический Олимп, славно начавшись, довольно быстро оборвалось. Мы вместе зачастили в одну партию, которая провозгласила себя политическим объединением европейского типа. Она вознамерилась строить в Грузии шведский социализм. Активного Габо приблизил к себе лидер партии, бывший номенклатурщик («синекурник», как называл его Габо). Этот субъект был одним из первых, кто сдал свой партбилет. О своём прошлом он не любил вспоминать, но... обмолвился. На одном из собраний лидер для пущей вескости подпустил фразу: «Это говорю я вам как коммунист и т.д.» В зале, где проходило собрание, воцарилась тишина. Опомнившись, оратор неуклюже осклабился и сказал, что пошутил.
Габо ничего не имел против шефа, но случая покуражиться не мог упустить. Он удачно пародировал «шутку» лидера, вызывая гомерический смех аудитории. Его за этим занятием застал «синекурник». Расправа не заставила долго себя ждать. Габо допустил «политическую ошибку», что стало поводом для изгнания его из рядов строителей шведского социализма в Грузии.
В партии мой приятель занимался идеологией, а именно, проблематикой гражданского общества. Не было политика, который не говорил о гражданском обществе и не делал бы это в скучной манере, формально. Тему успели затаскать, так и не поняв, о чём собственно речь. Габо же был старательным и вник в проблему основательно и скоро делил общество на «упертых этников» и граждан государства. Если, общаясь с тобой, он вдруг принимал многозначительное и в тоже время ироническое выражение лица, это значило – тебя вычислили, «ты – этник». Всю теорию о гражданском сознании идеолог свёл к простой формуле – во время футбольного матча «Динамо» Тбилиси – «Арарат» Ереван, этнические армяне – граждане Грузии болеют за тбилисцев, проявляя таким образом гражданский патриотизм. Его окружение (и я в том числе) выразили сомнение в возможности такого расклада.
- Значит, будучи этническим грузином, но являясь гражданином Армении, ты болел бы за динамовцев? – спросил меня Габо с видом, когда дают понять, что вопрос с подковыркой.
- В твоей теории слишком много невероятных допущений, - заметил я, но ответил на вопрос утвердительно. После чего последовало: «этник ты!»
- Твоя теория постепенно вырождается в утопию, - заключил я.
Как приятель, я не мог позволить выражение типа «бредни». Этот оборот уже был использован в прессе после того, как Габо предложил внести общегражданское наименование –«иберийцы». Предлагалось в графу «национальность» вписать именно это слово. Далее по желанию - хочешь заводи графу этнического происхождения, хочешь нет. Бедный Габо оказался между двух огней – его как «ассимилятора» клеймили и национальные меньшинства, и представители титульного этноса. Перед выборами такие инциденты только вредили партии, которую и так называли «самозванной родственницей шведского социализма». Срочно созвали заседание бюро.
Габо рассказывал:
- Я сделал им втык. В какой-то момент я был похож на Энвера Ходжу, албанского лидера. Только он смог себе позволить кричать на Хрущева на одном из форумов коммунистов.
На некоторое время Габо исчез из поля зрения. На телефонные звонки отвечала в основном Ядя. Но однажды я встретил их в метро. Он был в майке розового цвета, испещренной письменами на иврите и легкомысленными рисунками. Оба были в весёлом настроении. Шли на урок. Увидев меня, Габо обрадовался, но зато пасмурной стала Ядя. Она всегда считала меня злым гением, сбивающего её супруга с праведного пути. После дежурных вопросов я поинтересовался, что же написано у него на майке. Было что-то о разбитном времяпрепровождении на море. Одно слово он не смог перевести.
Позже Петре Т. с язвительной улыбкой рассказал мне, что «мой бывший партнер по шахматам» активно изучает язык, что он – отличник. Петре казалось комичным быть отличником учёбы в 50 лет.
Но, как оказалось, Габо оставался верным себе. Он изучал иврит и одновременно донимал начальство компании, которое занималась распределением электричества. Как известно, перманентный энергокризис был примечательным «обретением» нового времени. Габо устраивал сцены в прихожей директора компании и бывал убедительным в своём праведном гневе.
- Вы представляете - дети готовят уроки при свете лампы!- заметил он выспренно. Наверное, говорил о себе.
В результате, когда весь Тбилиси погружался во тьму, район, где жил Габо, был освещен. Соседи выказывали глубокое почтение к его персоне. «Такой вот триумф местного значения! - говорил Габо.
Однажды неуемного ходока всё-таки выпроводили. Когда его из приёмной директора «бережно вытесняли» охранники, тот, распаленный, угрожал, что приведет сюда народ.
- Вышел я на проспект, - рассказывает он мне по телефону, - злой и беспомощный. Прошёл метров сто. Вдруг вижу демонстранты идут с лозунгами. Полиция повсюду. Примкнул я к ним. Полиция и народ ко мне доверием прониклись. Один парень даже повязку дал, чтоб я за порядком следил. Тихо, мирно, интеллигентно подошли к зданию компании. Демонстранты начали скандировать. Директора за ручки белые взяли и к народу вывели. Вышел он, озирается и тут меня увидел в первых рядах. Побагровел несчастный...
- Вот такой я чатлах (типа – сволочь, если по-русски)! – завершил Габо рассказ. Привычка была у него такая - любя так себя обзывать, когда самодовольство переполняло его.
Прошло время. Я вдруг заволновался. Почему ничего не слышно от Габо? Стал звонить. Предчувствие не обмануло меня. Габо умер. Я замечал, что на него находило в последнее время, он бывал раздражительным, постоянно матерился. Но кто мог подумать! Рассказывали, когда очередной раз выключили свет, он, быстро натянув пальто, ничего не сказав жене, выбежал на улицу. Был гололёд. Габо поскользнулся и упал. Ударился головой. Через полчаса умер. По еврейским обычаям его похоронили в тот же день. О его смерти многие узнали после похорон. Я оказался в том числе.
Прошли годы. Вдова продала дом Габо и уехала в Израиль. Флажок Израиля, который красовался в одном из окон, новые хозяева убрали. Сейчас в особняке гранд-ремонт. Но остался скверик напротив дома.
... Я и Габриел сидели на скамейке перед слабеньким фонтаном. Ноябрь. Лучи солнце все ещё силились пробиться сквозь плотные облака. Небо было аметистового цвета. Ясный, тихий, прохладный день. Клены сопротивлялись приходу холодов и не отдавали листву. Она приняла цвет ржавчины, но не опадала. Порыв ветра вызывал всеобщее паническое трепетание в кроне, и вот два-три листочка, нехотя по замысловатой траектории долго планировали к земле, чтобы насытиться ленивым полётом-падением. Габо наблюдал это парение, лицо разгладилось, глаза посветлели.
- Что ты это вдруг? - спросил я его с деланной иронией.
- Хорошо ведь! – сказал он.
Казалось, его сердце обрывалось, когда лист наконец-то касался земли или падал на клумбу, где отцветали дубки...
В Москве в очереди за гранатами я достал из ящика один плод и понюхал его.
«Во, дярёвня! Гранат нюхает…», - с чувством превоcходства грубо отреагировал продавец. Те, кто стояли в очереди, тоже снисходительно заулыбались.
«Учи учёного! – парировал я, - дома во дворе у меня пять кустов граната посажено».
Стоящие в очереди насторожились.
«От этого плода немножко гнильцой пахнет. Видимо, когда его обрывали, уронили, или, когда везли сюда, плохо упаковали Из-за внутренних повреждений гранат стал подгнивать», -разглагольствовал я.
«Короче, «Склифасовский», - неоригинально попытался сострить продавец. Его шутка успеха не имела.
«А ведь товарищ прав», - поддержала меня одна особа, принюхиваясь к гранату. Каждый последующий из очереди нюхал плоды.
У меня во дворе, действительно, рос один гранатовый куст. Каждый раз, в начале ноября уже лет двадцать я взбираюсь на него. С годами собирать урожай становилось труднее – я грузнел, терял пластичность, а куст рос непрестанно. Каждый раз мне приходилось заставлять себя собирать урожай, путаться в колючих ветках. Не случайно дикорастущие виды этого растения используют в деревнях, как естественную изгородь. На сбор уходило до трёх-четырёх часов, которые выкраивал из своих выходных. Особенно претил мне ритуал распределения плодов. Родня жадно и ревниво следила, как я раскладывал гранаты на равные кучки. Наименее презентабельные с виду гранаты раздавал соседям.
Однако, труды стоили усилий. Гранат - очень полезный плод, особенно для тех, у кого проблемы с кровью.
В этот день я стоял перед выбором – лезть на куст или явиться на заседание одного литературного клуба. Выбрал второе. И вот «сижу в президиуме, а счастья нет», если перефразировать великого сатирика. Всё время один местный драматург бубнил свою драму в трёх частях. Публики становилось меньше. Опорожнены все находившиеся в пределах доступности бутылки с минералкой. Я тянусь к бутылочке, пребывающей в сиротливом одиночестве на краю стола. Можно было попросить Филю Зильберштейна. Но сдерживала мысль, что из вежливости надо будет делиться. Он уж от угощения не отказался бы. Достичь вожделенной минералки в какой-то момент стало иде-фикс. Я даже начал тянуть незаметно на себя скатерть. Но вот незадача – Филя взял бутылку и быстро опорожнил её и не подумал с кем-нибудь поделиться.
«Да, сегоднишний день сложился неудачно», - подумал я про себя. Тут вспомнилось, что завтра мне собирать гранаты. Совсем тошно стало.
Через некоторое время под благовидным предлогом я вышел в фойе покурить. Курю вообще мало, только в плохом настроении. Я выбросил недокуренную сигарету и обреченно собрался вернуться в зал, когда увидел невысокого роста молодую женщину. Во всю свою ширь на меня смотрели голубые глаза. Ей что-то хотелось сказать, но она не рисковала. Видимо, вид у меня был раздражённый. Но, глядя на неё, я почувствовал, как стал внутренне отходить.
«Вы случаем не журналист?» - спросил я. Она смутилась, покраснела. «Ничего себе, ей за тридцать, а смущается как гимназистка», - промелькнуло в голове.
«Там, в зале, о Вас говорили, как о прозаике», - сказала она, показывая рукой в ту сторону, откуда всё ещё доносился бубнёж драматурга.
«Я Вас никогда не видел на наших посиделках. Как Вы здесь очутились?» – спросил я.
«Случайно забрела. Увидела объявление и зашла».
В это время в зале раздались торопливые аплодисменты и в фойе появились оживлённые немногочисленные зрители.
«Артур, ты не теряешь время, как я погляжу!» - воскликнул Филя, увидев меня в обществе молодой женщины. Он, хромая, поспешил к нам и картинно приложился к ручке дамы. В этот момент Филя был похож на старомодного франта эпохи чарлстона. Он представился руководителем поэтического кружка «Андромеда», расспросил женщину о её литературных пристрастиях, всячески приглашал в кружок. Записал телефонный номер собеседницы. Ухаживания состарившегося волокиты стали надоедать. Я взял молодую женщину под руку и несколько неожиданно для себя не почувствовал сопротивления. Филя продолжал говорить галантные вещи, при этом его глаза были выпучены, по углам рта текли слюни.
На улице было солнечно. Мы молча прошлись вдоль расфранченных фасадов Сололаки. Тут она засмеялась, не то что громко, а как-то чисто. Мимо проходил мужчина и обернулся на её смех. Его небритое лицо просветлело.
«Чему Вы смеётесь?» – спросил я.
«Я вспомнила, как Вы тянулись за бутылочкой минералки в президиуме».
«Что не сделаешь со скуки», - пробормотал я.
«Может быть Вы голодны? У меня есть два королька».
«Не голоден, но в горле пересохло».
Мы принялись есть корольки.
Свернули с главной улицы и стали бродить по переулкам. Стояло бабье лето. Доминирующие над окрестностями кроны платанов и тополей чуть поредели, ни один листик не шевелился. Казалось, их красновато-жёлтый перелив только множил блеск солнечного света, погрузившего в странно глубокий покой лабиринт узких улочек. Каждый поворот сулил новые впечатления. Моя спутница заигралась с болонкой, которую выгуливала кудрявая кареглазая девчушка. Она беседовала то с собачонкой, то с её хозяйкой. Во мне защемила ревность к девчушке и собачке. Я привлёк внимание Ольги (так её звали) на завитушки украшений подъезда одного из домов. Она засмеялась забавной физиономии купидона - пузана-голыша. Он был также облуплен, как и стены дома, который украшал. Рядом, на скамейке, с внуком на руках сидел дед-курд. Он слегка покачивал младенца, что-то напевал грудным голосом и жмурился на яркий заход.
Как во сне нам открывались закоулки, о существовании которых ты не подозреваешь. Старая маленькая церквушка с забитыми крест-накрест воротами. Её северная стена покрылась мхом. Садик, его полуобвалившаяся ограда, затоптанный газон, проросшие травой дорожки. Последние мотыльки сонно играли над последними цветами года – дубками. Посредине сада - фонтан. Вода слабо сочится из рук обнажённой нимфы, склонившейся над поверхностью воды, гладь которой затянула опавшая листва. Нимфу недавно побелили. Со временем у неё, видимо, отпала одна рука, которая должна была быть воздетой вверх. На фигурном камне, изображавшем овечку, сидела девушка с длинными чёрными волосами и одухотворённым бледным лицом. Её взгляд остановился на струе. Повсюду окна, окна, занавешенные и незанавешенные, с горшочками цветов или без них, на уровне третьего, второго, первого этажа и полуподвала, как глаза, объятого умиротворением человека. Мы шли по старой безлюдной мостовой и не замечали, что она вела нас вверх, мимо этих окон, домов, заборов. Какой-то молодой человек в очках, явно заблудившийся иностранец, поспешил мимо нас вниз.
Не терпелось увидеть, что там за гребнем мостовой, где всё горело золотом. Когда поднялись на самый верх, перед нами вдруг открылся простор: спустись вниз и ты в поле, а дальше гряда хребта, покрытого сосновым бором. Здесь кончалась мостовая и город. За ближайшую скалу заходило солнце. Её обнажённые свободные от поросли откосы окрасились в нежно-розовый цвет. Только это успел рассмотреть и ещё бесшумный солнечный взрыв захода. Ослепнув от сияния и задыхаясь от избытка воздуха, мы замерли в объятиях друг друга и долго стояли слившись в одно целое. Не лёгкий свежий ветерок, а лучи света овевали нас. Потом неожидано наступили сумерки и стало холодно. Я и Ольга ещё долго стояли, обнявшись, и говорили тихо друг другу простые слова. Иногда она опускала свою голову мне на грудь – её красивые волосы пахли свежестью. Мне никогда ещё не было так легко.
Из оцепенения нас вывел резкий сигнал старенького автобуса. Он с трудом добрался до вершины улицы, спустился с него в поле, сделал круг и остановился. Здесь была его конечная остановка. Мы сели в салон.
«Через пять минут отходим», - сообщил нам шофёр. Потом добавил с любопытством: «Приезжие что ли?»
Её телефонный номер я всё-таки не записал. А о своём умолчал. «Хочу оставить себе надежду – встретить тебя случайно. Ты представляешь, какой это будет восторг!» - сказал я. Ольга только пожала плечами. Говорил я искренне, но при этом про себя прикидывал – Филя её телефон записал, нужно будет - выспрошу.
На следующий день я не полез на гранат.
«Через неделю, все плоды полопаются … соседские мальчишки куст оборвут и ничего не останется … через неделю уже не будет так солнечно, как сейчас- ты знаешь, какие цены на базаре» – эти и другие аргументы родни на меня не действовали. Я был взбудоражен. Много курил. Как после похмелья. Вечером не выдержал и позвонил Филе будто по совсем другому поводу. Тот был в игривом настроении.
«Я ждал твоего звонка, - заявил он, опережая меня - небось, её телефонный номер тебе понадобился, а? Знаю тебя, сам, хитрец, не записал, но меня ввиду имел».
«Я ничего не понимаю, о каком телефонном номере речь», - я сделал вид, что ничего не понимаю.
«Только без лукавства! Я о вчерашней малохольной особе, по физиономии видно, что из лечебницы сбежала. Поверь моему опыту. Это так пошло – забавляться сентиментальными прогулками в твоём возрасте!» – ответил он мне.
«Я ничего не понимаю и кладу трубку», - бросил я Филе.
«Постой, постой … её номер ...», - он назвал цифры, которые врезались мне в память.
Я несколько успокоился, но звонить Ольге не стал. Подумал, что это Филя имел ввиду, когда называл её малохольной.
На следующий день на меня снова нашло. Я был раздражён и одновременно сентиментален. Весь день из компьютера моего коллеги слышалась мелодия Гребенщикова «Дивный сад». Даже слезу обронил. К концу рабочего дня всё-таки позвонил. Дождался, пока сотрудники выйдут из кабинета, и набрал номер. Она не стала расспрашивать, откуда у меня её номер и прямо последовало:
«Это ты, Артур? Я весь день лежу с больным ребёнком на кровати. Не могу понять, почему так темно и холодно вокруг». С её стороны это было, как прямое попадание.
«Сейчас короткий день, ещё сбои с электричеством…»
«Ты меня разбудил. А мальчик продолжает спать. Он проснётся, а дома ничего нет кушать».
«Я бегу!» – вырвалось у меня.
«Но –это неудобно. Зачем тебе беспокоиться».
«Назови адрес!»
Последовала пауза. Она его назвала.
«Ты мне не говорила, что у тебя есть ребёнок», - хотелось сказать, но я заспешил.
Я включил мотор своего «Форда», посидел немного и от поездки отказался. «Далеко, поздно уже, легко заплутать да и район с плохой репутацией. Этот ребёнок, невесть откуда появившийся». Перезванивать не стал. Что я ей мог сказать. Не врать же?
На следующий день, утром я позвонил на работу, предупредил коллег, что задержусь. В машину садиться не стал, в тот самый окраинный район направился на трамвае. По дороге купил мандарины, сладости. Ватман объяснил мне, где надо выходить. Уже стало холодать. На улице было грязно. Я всё-таки заблудился, забрёл в какой-то овраг. Прохожий сказал мне, что через него я могу попасть прямо во двор. Ходить же улицами – делать крюк.
Население пользовалось оврагом, он был исполосован тропинками, но, видимо, мало кто отказывался от искушения сбросить сверху что-нибудь. В пожухлых зарослях можно было видеть разные вышедшие из употребления предметы - яркие упаковки «Барби», памперсы.
Итальянский дворик, в котором жила Ольга, в эту мокрую и серую погоду, показался мне нежилым. Я обратил внимание на двух нахохлившихся мокрых куриц, которые никак не реагировали на моё появление, на общий кран - его раковина была чёрной, выделялись лишь остатки пищи, только-только выполоснутой хозяйкой, мывшей здесь посуду. Повсюду валялся хлам непонятного происхождения. Веранды были заставлены старой порванной, развалившейся утварью. Тут я обратил внимание на одного молодого человека. Он прятался за одним из шкафов и странными глазами наблюдал за мной. Я спросил, где живёт Ольга и её сын. Он ответил, коротко и резко – «на втором этаже, первая дверь налево от лестницы» и быстро скрылся из виду. Зашёл, наверное, в свою комнату. Я поднялся на второй этаж и постучал в дверь с окном, занавешенным чистой и отутюженной занавеской. Мне не сразу ответили. Дверь открылась. Ольга была прямо с кровати, она зябко куталась в шерстянной платок. Она удивилась моему появлению.
«Я вот принёс кое-что. Как мальчик?» - спросил я, протягивая пакеты с разной снедью.
«Ничего, оправился. Он теперь в школе. Вы заходите, не стесняйтесь, зачем так побеспокоились», - сказала она мне, увидев мою нерешительность. Пока мы шли тёмным, грязным и вонючим коридором, я спросил про субъекта во дворе. Она слегка засмеялась и небрежно бросила:
«Несчастный пидар! Всё время полирует свою обувь. А как увидит новое лицо, прячется за угол и наблюдает. Так всё время ждёт, что кто-нибудь к нему в гости зайдёт».
Мы зашли в пеналообразную комнату. В ней оказалось неожиданно светло. Белый свет шёл от окна на улицу. Здесь находился стол, чистый, ни соринки на нём. На древней этажерке ровно в ряд стояли книги. Одна из железных кроватей была неприбранной. Ольга села на эту кровать и извинилась за беспорядок. На потемневших шпалерах я разглядел два фото в чёрной рамке – наверное, родители.
«Где супруг?» – спросил я.
«Мы в разводе».
Я достал мандарины и предложил ей освежить рот. Она засмеялась и начала очищать кожуру. Она разделила плод на две части, одну игриво протянула мне. Я почувствовал, как во мне постепенно стало подниматься волнение. Я протянул дольку мандарина к её посвежевшим губам, а потом тихо и уверенно приложился к ним. Я почувствовал её язык, который играл этой долькой. Её глаза были весёлыми. Я предложил ей закрыть их.
«Так вкуснее и сочнее покажется мандарин». Она закрыла глаза, и её руки, атласные пальцы заструились по моему лицу. Не прекращая поцелуя, я бережно уложил ей на кровать.
Во время бурного секса мы не заметили, как оказались на полу, на худой циновке. Не заметили, когда освободились от своих покровов. Потом находили их в самых разных местах комнаты. И вот когда её спина, опершись о стенку, повинуясь инстинкту медленно поползла вверх, я бросил взгляд на окно. С улицы, с дома напротив нас могли увидеть, услышать. Я поник, повлёк её за собой.
Обессиленные мы лежали на кровати.. Я размазывал по её лицу и телу мандариновый сок, а она смеялась.
Потом она в халате помогала мне прибираться.
«Тебе надо спешить. Скоро сын мой придёт. Мне ещё к врачу».
«К какому?»
«Можешь не волноваться. Хотя, кому как – к психиатру!» - сказала она, смеясь, предупреждая моё невольное движение. «Вот прохвост!» – подумал я о Филе.
«Что ты принимаешь?» - я спросил.
«Ты что-нибудь в этом понимаешь?» – спросила она игриво.
«Нет, просто интересно».
Она назвала медикамент.
Вечером я перезвонил к одному знакомому-психотерапевту и назвал ему это лекарство. Он сказал, что это средство сильное, и что оно против неврозов.
В субботу в дождь я собирал гранаты. Нарядился в лохмотья, был лёгок и добирался до самой верхотуры. Все плоды сорвал, ни одного не оставил. Гранатов набралось три больших эмалированных таза. Я был совсем мокрый, оцарапанный, грязный и измученный. В таком виде я позволял себе быть злым и проявлять больше независимости при распределении урожая. Кстати, часть его принадлежала Филе – другу семейства.
Вечером я отнёс ему гранаты домой. Его домашние очень обрадовались. В один момент Филя вызвал меня к себе в комнату и заговорщически спросил:
«Ей ты гранатов случайно не припас?»
Я снова прикинулся, будто не понимаю его вопроса.
По ТВ показывали один из чемпионатов Грузии, а по существу -тбилисский турнир, если совсем точно - первенство секции по фигурному катанию, единиственной при единственном на всю страну ледовом катке. Диктор объявил очередного участника - Гию И. На середину выкатил низкорослый тёмноволосый юноша. Он стал в исходную позицию. Его лицо было крайне важным. Играла довольно весёлая музыка, но, казалось, только для зрителей. Фигурист с траурным выражением лица трудился...
Однажды я, просматривая состав олимпийской сборной СССР по зимним видам спорта, обратил внимание на наличие в команде саночников некоего Петра М. Не простое русское имя привлекло моё внимание, а то, что согласно справочнику этот спортcмен представлял Грузию. Я решил, что произошла опечатка.
Уже много лет спустя я вернулся в Тбилиси из Москвы, где
защитил диссертацию по спортивной тематике. Меня пригласили в исследовательский институт физкультуры. Он занимал один из коридоров комитета по спорту. Надпись на вывеске,
"Директор института Г. И, кандидат медицинских наук" сначала мне ни о чём не говорила. Но войдя в кабинетик, где восседал маленького росточка большеглазый мужчина, я кое о чём вспомнил. Решив польстить своей памяти и хозяину кабинета, я спросил его, не имел ли тот отношение к фигурному катанию.
- Весьма непосредственное, - ответил он мне, - сейчас я - судья международной категории по фигурному катанию.
Новое в нём было ещё то, что его некогда пышную шевелюру сменила лысина. Директор оказывается шепелявил и при этом прозносил канцеляризмы. Во время разговора он заметно напрягался - пыжился, даже жила на шее взбухала. На его столе стояла вазочка с карамельками. Хозяин ни разу не угостился сам и не нашёл нужным предложить конфету гостю.
Мой кабинет я должен были делить с двумя сотрудниками. Когда мы представлялись друг другу, я спросил одного из коллег, а не занимался ли он санным спортом. Тот покраснел от неожиданности.
- В молодости, да, а сейчас я по теоретической части, - ответили мне. Это был Петя М.
Гео - так звали второго сотрудника. В спорт он пришёл из психологии.
Каждый день начинался с того, что сотрудники собирались на балконе нашего, третьего этажа. Кто курил, кто обозревал окрестности. Начальство комитета кучковалось у фонтанчика,
внизу у входа в министерство. Оно вело важные разговоры. Гия И. в них участвовал. Сверху он казался ещё ниже в окружении крупных мужчин и... лысее.
- "Наполеон среди генералов". Есть, кажется, такая картина, - выдал комментарий Гео.
- Этот что - маленький Наполеон? - спросил я, указывая взглядом на Гию И.
Гео осмотрелся вокруг, а потом продолжил:
- Вроде того. Тут приходиться выбирать между манией величия и сложностями характеров женщин Достоевского.
В разговор включился Петя:
- Не можешь не пофилософствовать. Просто он - старый холостяк, - потом, обратившись ко мне сказал:
- Раза-два Михайлыч (производное от отчества директора) приходил на работу с исцарапанной физией. Явно женская работа! В первый раз говорили о кошке, во второй раз, мол, подскользнулся и упал лицом в розовый куст. В обоих случаях по совпадению расстраивались планы Михайлыча наконец-то женить.
- Говорят, как судья он жаден на оценки, - отметил Гео.
В это время в кабинетах раздался перезвон телефонного селектора.
- Начинается, - пробубнил психолог со скукой.
Кстати, Гео считал себя великим психологом. Спорту он пользу не приносил. Свои знания применял в других целях. Так, приударяя за секретаршей института, Гео использовал изощрённую тактику. Бывало станет в проёме двери канцелярии и в упор, не выдавая своего присутствия, наблюдает за поглощённой работой девушкой. Через некоторое время, когда она начинала сбиваться в печатании, он удовлетворенно уходил. Или, Гео расхаживал взад-вперёд мимо открытой двери канцелярии и при этом опять-таки старался не привлекать внимания девушки.
- Исподволь я навязываю ей мою личность, через некоторое время она будет говорить, что ей кого-то не хватает, - говорил психолог.
Он же разъяснил некоторые особенности менеджмента Г.И. Если верить психологу, у больных, страдающих нервными припадками, есть одна особенность. По выходу из ступора они безотчётно начинают ненавидеть первого попавшегося им на глаза человека, пусть даже тот был самым активным в оказании помощи. Гия И. чем-то напоминал этих больных. Вдруг, "без объявления войны" (перл Гео), он начинал травлю кого-нибудь из сотрудников. Когда я пришёл в институт, в процессе были гонения на Нодара В. Директор не скрывал свою антипатию по отношению к этому сотруднику, но аргументацией не удостаивал. Я спросил у Гео о причине столь пристрастного отношения. Психолог пожал плечами и сказал:
- Одно только приходит в голову. Но не думаю, чтобы плешивый директор может так ненавидеть патлатого сотрудника!
Действительно, у Нодара была пышная шевелюра. Он сутками сиживал в своём кабинете. Ни с кем не общался. Возникало ощущение, что в его кабинете никого нет - такая там была мёртвая тишина. Однажды Нодар сам заглянул к нам. Мы играли в шашки. Предложили ему присоединиться. Нодар мягко улыбнулся. Не трудно представить, что с тобой может произойти, когда ты противостоишь партнёру, который - международный мастер. Потом он показал нам комбинации великих мастеров, рдея от удовольствия. Это был запоминающийся день!
Опоздания на работу было не слишком редким явлением в институте, но для Нодара они стали роковыми. Во время очередного совещания директор энергично дефилировал по кабинету, шепелявя, цитировал КЗОТ. Моментами приостонавливался у стола, молча ковырялся пальцами в той самой вазочке с конферами, доставал карамельку и направлял её в рот. Нодар производил впечатления нашкодившего ученика. Это раззадоривало судью по фигурному катанию, уминавшего одну конфетку за другой.
Долго никто не замечал отсутствия Нодара. Думали, что сидит у себя в комнате, корпит. Потом узнали, что он написал заявление об уходе.
Никто так не узнал, что не поделил Михайлыч с Сашей Ивановым ("Иванив" так звал его Гео). Я замечал за некоторыми русскими в Тбилиси, если у них превосходный грузинский язык, они ведут себя с гонором - говорят подчёркнуто громко и у них "значительная" физиономия. "Гонореи" (т.е. гонора, но в интерпретации Гео) добавляло ему то, что он был программистом - редкая для тех времён специальность. У него был отдельный кабинет, в котором стояли две "Искры". К себе он никого не пускал, мол, "нечего Вам со свинными рылами в калашный ряд".
Вообще Саша был странным мужиком. У него умерла мать и мы поехали к нему посочувствовать. Саша стоял в плаще навскидку и держал руки в карманах. Когда я попытался пожать ему руку, возникала заминка - рукопожатия не произошло. За всё время панихиды Иванив рук из карманов не доставал. Гео не смог нам объяснить такое поведение. Сам Саша был совершенно спокоен и громким голосом раздавал указания насчёт "боржома", лимонада и других хлопот, связанных с поминками.
С Михайлычем "Иванив" вроде дружил. Но однажды я и некоторые коллеги стали свидетелями, как из кабинета директора выбежал Саша и за ним вдогонку директор. Казалось, что программист попытался скрыться от Гии И. в своём "убежище" с компютерами, но безуспешно. За захлопнувшейся дверью шла разборка. Через некоторое время появился Михайлыч. В руках он нёс подписанное "Иванивом" заявление об уходе.
Больше энергии, чтоб защитить себя, проявил Петя М., когда и на него положил глаз Гия И.
На этот раз о причине такой напасти можно было догадываться. Гео владел английским. Когда читал нечто забавное на этом языке, он делился с коллегами. Организовывал коллективные чтения. После одного из таких чтений у Пети случились неприятности.
Речь шла об Иране. Гео взахлёб переводил статью одной американской феминистки насчёт того, что в этой стране нет секса. Только формы куполов минаретов отдалённо напоминают женские груди. Запреты на половые связи отличаются крайней суровостью. Только одно может быть оправданием (переводя этот фрагмент Гео надолго закатился от смеха), если случилось землетрясение и мужчина с верхнего этажа вместе с потолком обрушился на женщину, находящуюся на нижних этажах, и между ними произошёл непроизвольный половой акт.
- Как же может не повезти иранской женщине, если в момент природного катаклизма на неё сверху упадёт занудливый Гия И., - сказал Петя.
Кто-то донёс директору о разговорах об его злоключениях в Иране, где, кстати, ему бывать не приходилось. Информацию подали не совсем качественно. Будто Петя стал свидетелем землетрясения в Иране, во время которого он - Гия И., судья международной категории по фигурному катанию, прелюбодействовал с некой иранкой, меняя этажи в гостинице, по мере того, как они обрушивались.
"Гон спозаранку" (другой перл Гео) начался на утреннем совещании на следующий день. Гия И. нервно ходил из угла в угол и несколько раз косо посмотрел на Петю. В тот момент бывший саночник не понимал, что тучи сгущаются над его головой. Гром разразился под конец совещания. Директор потянулся к вазочке с конфетами, положил в рот карамельку и неожиданно заявил, что санный спорт изымается из номенклатуры приоритетов института. Дескать, он собирается обратиться по этому вопросу в соответствующую инстанцию. Затем последовала тиррада о транжировании государственных средств на содержание такого экзотического для Грузии вида спорта, как санный. Петя всё понял. Он встал во весь свой гигантский рост и громовым голосом заговорил о своих заслугах, оцененных в составе сборной СССР, и др.
-Но что Вы сделали собтвенно для института? - спросил Гия.
Возникла пауза. Потянувшись за очередной конфеткой, директор решил съязвить:
- Вот Иран, к примеру. Они копейки не тратят на санный спорт.
- Как и на фигурное катание, - ответил Петя, - а могли бы. Им ничего не стоит разлить искусственный каток. Но есть причины, почему они это не делают. Там женщинам не дозволено бегать нагишом, а мужчинам вилять под музыку одним местом лишь для того, чтобы удержаться на льду, - выпалил Петя. Он был уже вне себя от гнева.
Директор чуть не подавился конфетой. Он принял торжественно-траурное выражение и попросил сотрудников оставить его и Петю один на один. Коллектив удалился. Я и Гео ждали. Петя пришёл злой, но довольный.
- Что там, рассказывай!- нудил его психолог.
- Взял я его за грудки, поднял и некоторое время держал на весу. А он глазами луп-луп. Потом поставил на ноги, взял его вазочку и высыпал ему на лысину конфеток. Потом вышел.
После этого инцидента над Михайлычем похихикивали. Однако Петя не торжествовал. Он как-то сник, стал нервозным. На просьбу рассказать о том, как был бит директор, откликался без охоты. И вот однажды Петя явился со свёртком. Занёс его в кабинет Гии И. Вышел оттуда довольно скоро и с тем же свёртком. Он долго стоял на балконе, курил. Наконец, вернулся к нам, развернул свёрток. Это была бутылка шампанского, которую мы распили.... Чуть позже Петя написал заявление об уходе.
Мои отношения с директором вначале складывались успешно. Это потому, что в науке (в социологии), которую я представлял, профаны бывают наиболее активны. Сначала Гия И. делился своими замечаниями. Как-то я даже подпустил несколько комплиментов. Михайлыч обычно прохаживался по комнате и "генерировал идеи". Дело шло к тому, что к моим соображениям уже не прислушивались. Директор впрямую начал диктовать мне, как мне следует поступать. Я уже не говорил комплиментов, сопротивлялся. А однажды мы повздорили. В какой-то момент Михайлыч потянулся к вазочке с конферами, я понял, что дело принимает крутой оборот. Я был в хорошей форме и вполне мог свернуть ему шею. Но сдержался. Наступал Новый Год. Я поздравил его с грядущим праздником и удалился.
Я бушевал, когда вернулся в комнату. Гео же посмеивался.
- И до тебя очередь дойдёт, - бросил я ему. Психолог хитро улыбнулся и сказал:
- Можешь не беспокоиться. У моей профессии есть преимущества. Мои коллеги знают о некоторых наших общих знакомых такое... Михайлыч в этом отношении - настоящая находка
Здесь была Нахаловка. Тихое местечко.
Каждое утро старик выкатывался на коляске на балкон с видом на клумбу. Некогда он разбил её сам. Старик подолгу считал цветы и обычно грубо кричал, если обнаруживал пропажу. Скаредный, он не разрешал рвать цветы. Они увядали прямо на клумбе. Ему приходилось упрашивать домашних убирать их останки, а те из вредности это не делали. Впрочем, каждую весну домашние возились на клумбе, старик молча наблюдал за ними с балкона. Помню хрупкую девочку со спутанными рыжими волосами, плохо одетую. Почему её держали в чёрном теле?… Как-то я проходил мимо клумбы. Отвлекшись от цветов, она сидела на корточках и смотрела куда-то вдаль. Мне её лицо, особенно глаза, показались прекрасными. Из забытья её вывел вопль старика с балкона…
Но вот Нахаловки не стало. Сюда пришёл большой город. Дома снесли. Огромную территорию огородили забором. Чудом уцелела клумба. Мимо как угорелые носились машины. В жаркую погоду они поднимали пыль, которая оседала на цветах и листьях, от чего они становились блеклыми, а в ненастье - обдавали клумбу грязной водой из луж. Клумба благоухала только ранним свежим утром. С наступлением суматошного дня аромат исчезал.
Мэрия заломила очень высокую цену за высвобожденную территорию. Покупателей не нашлось. Уже стал ветшать забор. Время шло, а клумба продолжала расцветать. По весне сначала появлялись нарциссы, потом - тюльпаны. Они опоясывали несколько кустов роз. Розы цвели целый год. В сырую декабрьскую погоду тянулись вверх, красовались бутоны розы. Поближе к ноябрю появлялись дубки. Мало кто обращал внимание на клумбу. Бывало, кто-то сорвёт тюльпаны с грядки, они тут же поникают и начинают терять один лепесток за другим. Оставался торчать только пестик. Роза начинала опадать, будто в панике теряя весь свой убор .
Как-то один пьянчуга нарвал с клумбы букет дубков. Не хватало денег на пиво. Вечерело, и не видно было, что дубки были ржавыми от грязи.
- Сколько стоит? - спросил проходящий мимо мужчина с маленьким мальчиком.
- Рубль.
- Меньше нельзя?
- Восемьдесят.
- Хорошо, давай за шестьдесят.
Пьянчуга согласился. Прохожий взял букет, а того прохвоста след простыл. Опомнился любитель цветов, что купил не букет, а веник, в сердцах сплюнул и бросил дубки в урну. Отец обещал купить сыну конфет, но купил цветы жене и неудачно.
Жизнь клумбы текла своим чередом, подчинялась своим законам. Так бывает. После того, как умерла моя бабушка, посаженный ею сад ещё долго расцветал с наступлением весны. Гости хвалили меня за красоту, которую будто бы я развёл. Я молчал и не рисковал беспокоить грядки - не ковырял их лопатой, боясь нарушить естественное бытие сада.
Наконец, начальство порешило с бывшей Нахаловкой. Место купили иностранцы, которые должны были возвести здесь цветочный маркет. Я удосужился побывать на презентации проекта. Подряд на строительство взяла крупная частная фирма. Строение должно быть манерным. Тонированные стёкла, кричащая роскошь. Архитектор тоже показался мне манерным, даже несколько феминным. Цветы должны привозить из Голландии. Шикарные. Их бальзамировали и замораживали, чтоб не увядали. Во время презентации я обратил внимание на букет сирени в вазе. Припал к нему понюхать. Удивлялся, сирень отцвела ещё в мае, а на улице уже август. Цветы были похожи на живые и не пахли.
Между тем строители начали разворачивать свои порядки. Понаехала техника. Разобрали забор. Открылась вдруг необъятная ширь пустыря, поросшего бурьяном. Первым обратил внимание на клумбу прораб. Её не было в проекте. Он обратился к архитектору. Дескать, объект непредусмотренный. Площадь - четыре на метр.
- В чём проблема? - архитектор посмотрел на него из салона своего серебристого "Мерседеса".
- Господин архитектор, на том самом месте, где разрешено строительство, находится цветочная клумба.
- Клумба? Место, где растут цветы? Излюбленное место прогулок и отдыха трудящихся? - съехидничал архитектор.
Чуть позже мужланистого типа прораб, передразнивая женоподобного архитектора, давал команду рабочим убрать непредвиденное препятствие.
Но стали происходить непонятные вещи. Рабочие затоптали клумбу... На следующее утро приходят строители, а цветы растут, как ни в чём не бывало - те же цветы, в том же количестве. Строители пожали плечами, вырвали цветы, высыпали на клумбу самосвал песка. Следующим утром опять те же цветы растут уже из песка. Прораб был в бешенстве, архитектор вопил как женщина.
Тут один бульдозерист решил отличиться. Он молодецки вскочил на трак, уселся в кабине, проехался по клумбе раз, другой. Ещё даже "повёл" гусеницами, как крупногабаритная дама бёдрами. Потом ухарски соскочил с бульдозера и весело посмотрел на товарищей. Никто не обратил внимание на парня. Каждый был занят своим делом.
Стройка пошла своим чередом… Про клумбу забыли. Только бульдозерист почему-то захандрил. Сник, настроение пропало. Парень был пришлым. Обычно звонил домашним раз в неделю, а тут каждый день стал выходить на связь. Ползарплаты изводил. И вот однажды слышит в трубке, как плачет младший из детей. Он вздрогнул, как будто именно этого боялся. Почему плачет дитё? Ночью ему опять слышался плач ребёнка. Сначала решил, что кажется. Но плач продолжался. Нервозность овладела им. Он начал метаться по комнате.
Через день он взял расчёт и уехал в свою бедную страну. От сердца отлегло. Все домашние были живы-здоровы, но по-прежнему очень бедны. Некоторое время он слонялся без дела. Домочадцы посматривали на него искоса. "Понятно, что соскучился. Понятно, что в большом городе трудно. Но кто семью кормить будет!?"
Хандра не проходила. Однажды, прогуливаясь у дома, он вдруг почувствовал, как на его шее вдруг медленно и верно стала ослабевать цепочка с крестиком. Он стоял, как бы прислушиваясь к этому ощущению. Потом почувствовал, как цепочка оборвалась, заструилась вниз по телу. Он спохватился и попытался нащупать крестик пальцами, там, где он должен быть. Не нащупал. Парень опустился на корточки и начал искать крестик. Нашёл. Потом в изнеможении сел на землю. Он сидел, упёршись руками в землю, задрав голову, согнутый в плечах. Лицо нещадно жгло солнце. И вдруг почувствовал шевеление между пальцами, лёгкое и ласкающее... Он невольно опустил глаза и обомлел, меж пальцев неловко и неуверенно стала пробиваться мурава. И вот она пошла вширь... Завороженный, он смотрел, как расширялся и рос оазис, как тянулись вверх всё увереннее и увереннее стебли, набухали почки, как выпрастывались из них нежные лепестки листьев и цветов, как доверчиво они раскрывались и обращались его взору... те самые цветы, с той самой клумбы. Слёзы потекли из его глаз.
- Ты почему плачешь, папа? - спросила его малышка. Она была чумазая и рыжеволосая, с красивыми глазами.
- Цветы вокруг.
Ребёнок удивился. Вокруг была всё та же непроницаемая твердь почвы, жадная до плодов и зелени.
Родные не на шутку забеспокоились, совсем плох стал парень. Тёща посоветовала поехать всей семьёй к старой церкви. Надо было подняться в горы, она находиласьна поляне, вернее - её развалины. Место считалось святым. Тёща сказала, что надо ягнёнка туда свезти. И вот набрали вина, разной снеди, купили агнца. Беленький был, совсем маленький. Даже блеял тонким голосом. Дети его на руках носили. На "рафике" брата жены, который работал в городе таксистом, всей семьёй и двумя-тремя соседями поехали к месту. Погода была хорошая, поляна вся бирюзовая. Зять и тёща уединились. Сделали несколько кругов вокруг церкви. Она впереди шла, бубнила какие-то тексты, парень за ней, ягнёнка тащил за собой.
Пока зять и тёща круги делали, женщины на поляне скатерти разостлали, стали кушаниями их обставлять, а мужчины с вином возились, разливали его по кувшинам. Брат жены костёр из веток лозы разжигал. Специально привёз их. Отличные угли получаются, шашлык на них хорошо "подходит". Пришли зять и тёща. Ягнёнка оставили пастись на поляне. Бульдозерист повеселел. Поели, попили. Тут брат жены встаёт и говорит свояку, дескать, пришло время шашлык готовить, пойдём за ягнёнком. Тут парень затрясся и …сознание потерял. Все всполошились. Послали быстроногого мальчика к роднику. Водой обливали несчастного…
Очнулся он в машине, по дороге домой. Народ вокруг напуганный сидел. Парень спросил:"Где ягнёнок?". Вспомнили про агнца, впопыхах оставили его на поляне пастись. Парень сказал, что это - хорошо.
Прошло время, последние привезённые деньги потратились. А бульдозерист продолжал "в похондрии пребывать", - так о нём говорили окружающие. "Переутомился, много работал, - оправдывала его жена. "Нежный он у тебя, хотя с виду дубина, - съязвил её брат. Парень сам не знал, что за "лихоманка на него нашла". Объяснить ни себе ни кому другому, что происходит. Но однажды ему приснилась "причина" - кадры из документального фильма. Он был пьяным тогда, смотрел ТВ краем глаза. С товарищами сидел у стола, время проводили, орали под гитару песни…
Как бы за кадром, голос диктора произносил: "Сцены львовского погрома 1942 года". Рыжая голенькая еврейская девочка кричала истошно. Её пыталась унять посторонняя женщина. Та сама плакала от ужаса. Только что расстреляли дедушку этой девочки, мать, отца, старшую сестру. Дедушку выкинули из коляски и выстрелили ему в затылок. Вот подходит к девочке мужлан и пальцем по губкам проводит. Отравил. Сразу умерла. А той женщине, что успокаивала, раздеваться приказали. Она стянула юбку, потом вдруг в трусах, вопя, бросилась бежать. Её срезали автоматной очередью. Один офицер стоял у клумбы и перезаряжал пистолет. Цветы были в смятении. Их головки колыхались от ужаса.
Бульдозерист из сна не вышел. Сознание совсем от страха закрылось. Врач сказал, что у него депрессивный психоз.
Командировка сюда организовывалась в спешке и бездарно. Надо было провести социологическое исследование. Вопросники не удосужились перевести на русский язык. Между тем в этих местах проживало много азербайджанцев, не знавших грузинского, а нередко и русского. Так что, каждый раз, собрав вокруг себя респондентов, приходилось надрывать горло и переводить анкету с грузинского на русский. На азербайджанский язык меня последовательно переводили работники местного райкома ЛКСМ. Что они говорили респондентам - трактористам, скотникам и дояркам, мне неведомо.
Только-только вступал в свои права март. Было холодно и грязно. Опросы проходили на фермах. Говорят, что их запахи полезны и прочищают лёгкие, но с непривычки можно нанюхаться до умопомрачения, к тому же они подолгу тебя преследуют. Только и думаешь: “Поскорее домой, в Тбилиси... под душ!”.
Но, видимо, несмотря на неприбранный вид, моя персона ещё могла производить впечатление...
После одного из вояжей в дальнее село я оказался на молодёжном вечере. Местный комсомольский актив района веселился, танцевал под звуки популярных хитов. “Другая” молодёжь заглядывала с улицы в окно, и из “хулиганских побуждений” строила рожи и отпускала комментарии. Для такого случая на вечер был приглашён милиционер. Он подходил к окну и урезонивал грозными взглядами “хулиганов”. На его груди красовался комсомольский значок.
На вечере играли в “почту”. Роль “почтальона” исполнял чрезвычайно энергичный парень. Он изъяснялся на всех принятых здесь языках - грузинском, русском, азербайджанском - и приговаривал: “Почтальоны - тоже люди! Им тоже нравится получать письма!”. После изнуряющей работы в дальней деревне я подустал, и меня клонило подремать, когда этот малый громким голосом во всеуслышание провозгласил: “Письмо для гостя из столицы!”. Я встрепенулся, встал, принял сложенный вчетверо листочек бумаги и поблагодарил его. Письмо было от девушки. Она сожалела о моём унылом виде и призывала оглядеться вокруг. “Вы увидите глаза, исполненные любви”, - обещала незнакомка. Я был заинтригован, хотя отдавал себе отчёт, что это могла быть дежурная шалость. Некоторое время озирался, потом перестал.
Я так и не вставал из-за стола. Под конец вечера ко мне подошёл директор дома культуры - карликового роста крепыш. Он вывел меня из-за стола и стал теснить к основной группе гостей. Некоторое время я танцевал с девушкой-азербайджанкой, учительницей школы, как узнал из светского разговора во время нашего медленного танца. Мы держались на “приличествующем” расстоянии друг от друга, максимально демонстрируя взаимное почтение. “Письмо было явно не от неё”, - лениво подумал я. Пуще разболелась голова, в горле першило, гудели ноги. Улучив минутку, когда карлик-крепыш отвлёкся, я вернулся к своему столу. Но не успел сесть, как ведущая вечера, явно руководящий работник, зычным голосом в микрофон заявила: “Теперь наш гость из Тбилиси споёт нам что-нибудь или скажет тост!”. Я предпочёл сделать второе.
В разговоре с Вано, инструктором райкома, который помогал мне в моём многотрудном исследовании и гостеприимством которого я пользовался, было помянуто письмо. Он терялся в догадках и был заинтригован сильнее, чем я мог предположить. Послание Вано посчитал до неприличия “откровенным”.
На следующий день мы не стали опрашивать население. Было 8-е марта. Праздник справляли в актовом зале русской школы. Я приободрился. Прямо во дворе прохладным утром обмылся по пояс холодной водой. Мне поливала из ковша мать Вано. Побрился, почистил зубы...
Пришли в школу рановато. Вокруг бурлила организационная горячка. Я и Вано стояли в коридоре, прохлаждались. Внимание привлекла курящая дама лет пятидесяти. Она говорила, видимо, с учительницей школы. Та, кроткая с виду женщина, смиренно выслушивала обличительные тирады эксцентричной собеседницы, дескать, городок их - провинциальная дыра, а его жители - сонмище невежд. Окружающие всё слышали и ... улыбались.
Дама была облачена в невероятно яркий, розовый наряд, в тот же цвет обильно напомажены губы, лицо пылало от румян и пыла, с которым она говорила.
- Местная достопримечательность, Маргарита Геронтьевна Ч., Королева Марго, - прошептал мне Вано, - кстати, она - заведующая детсадом.
Я осведомился, не старая ли дева Королева Марго. Вано удивился моей наблюдательности, хотя дивиться было нечему. Тут его позвали присоединиться к организационным хлопотам.
В это время в коридор ввалилась ватага ребятни. Вокруг и так было много детей: пионеры, школьники постарше, помладше. Но это были пионеры с музыкальными инструментами - учащиеся музыкальной школы. Их сопровождала молоденькая учительница. Она была в непритязательном пальтишке, которое расстегнула перед тем, как войти в школу. Пуловер неопределённого цвета облегал её неразвитую грудь и шею, которая показалась мне высокой, может быть, из-за стрижки “каре”. Простые сапожки были грязными от мартовской распутицы.
- Мариночка, вот кого я люблю! Пусть кто-нибудь обидит эту девочку, будет иметь дело со мной! - заговорила дама в розовом. Она подозвала к себе учительницу музыки, привлекла и обвила своей крупной рукой её талию. Мариночка раскраснелась, неловко заулыбалась. Все неправильности лица - длинноватый нос, несколько асимметричный оскал, лёгкая косина глаз, слабый подбородок - улыбка сложила в мозаику живого девичьего лица. Но что меня взволновало - её тонкий стан заметно выгнулся в талии, когда она как бы невольно сопротивлялась объятиям Маргариты Геронтьевны, напряжение шло от шеи, чувстственность которой не скрывал даже толстый воротник пуловера.
Заегозили пионеры-музыканты. Учительница поспешила угомонить их. Марина выговаривала краснощекому толстяку-скрипачу, когда я незаметно подошёл к ней сзади. Она обернулась и вдруг зарделась, увидев меня. Возникла заминка.
- Вы сегодня выглядите намного лучше, - сказала она неожиданно и опустила глаза. Волнение во мне прибывало.
- Вы были на вечере? Странно, почему я вас не приметил?
Она улыбнулась и сказала:
- Моментами вы дремали.
Я не стал распространяться о неудобствах моей командировки. Когда открыл рот, чтобы представиться, по всему зданию школы пошёл клич: “Начинается, начинается!” Вокруг всё зашевелилось, заспешило. Марина неловко запахнула своё пальто, воротник которого несколько скривился. Не спрашивая разрешения, я попытался поправить его и случайно дотронулся до её шеи. Меня окинул слегка осуждающий и одновременно взволнованно-восторженный взгляд. Она посмотрела пристально.
- А письмо на том вечере... - заговорил я скороговоркой.
- Что за пошлости, - ответила она, не дослушав вопроса.
В зале мне досталось место на три ряда позади детишек из музыкальной школы и их учительницы. На сцене в президиуме восседало начальство, передовики производства. Вано всё это время “функционировал”, бегал туда-сюда. В какой-то момент он подошёл к секретарю райкома партии, сидевшему во главе президиума и, показывая на меня, сказал что-то тому на ухо. Секретарь быстро рассмотрел меня в зале и, кивнув головой, поздоровался. Мероприятие шло полным ходом, на сцене выступала самодеятельность, отпиликал на скрипке свою пьеску тот самый баловник-толстячок, натужно говорили стишки дети, а я ждал момента, когда Марина оглянется. Началось награждение передовиков района. В какой-то момент зал взорвался от оваций. Так бывает, когда на стадионе забивают гол. На задних рядах мальчишки скандировали: “Динамо! Динамо!” (Да, тогда тбилисские “динамовцы” играли превосходно). На самом же деле награждали Маргариту Геронтьевну. После этого церемония пошла вяло. Когда почётную грамоту передавали миловидной девушке-азербайджанке - доярке из совхоза (помню её косы), уже почти никто не аплодировал.
Присутствовавшие стали расходиться, снова закрутилась кутерьма, а я улучшил момент и встал у выхода в ожидании Марины. Она приближалась долго в нетерпеливой толпе и смотрела прямо мне в лицо. Когда она уже была на расстоянии вытянутой руки, вдруг потух свет. Зал весело зашумел. В темноте я схватил её за руку и привлёк к себе. Тут дали свет. Я, как ни в чём не бывало, сделал джентльменский жест - проходите, я после вас.
Уже был ранний мартовский вечер. Во дворе школы ко мне подбежал Вано. Он в спешке сказал, чтобы я не пропадал, потому что приглашён на обед к секретарю, и опять убежал. Марина в это время раздавала детишек их родителям. Потом она отделилась от группы учеников и родителей и ушла со школьного двора. В её левой руке был свёрток. Я на некотором расстоянии последовал за ней. Она направлялась в сторону площади.
- Можно вас проводить? - спросил я, чуточку запыхавшись от быстрого шага.
- Вас не хватятся? - спросила она шутливо, - мне надо заглянуть в музыкальную школу, оставить в кабинете директора журнал.
Школа располагалась чуть поодаль от райкома - в двухэтажном здании. В сгустившихся холодных сумерках оно с чернеющими глазницами разбитых окон казалось страшноватым. Марина достала ключи от входной двери, отомкнула её, и, ничего не сказав, вошла вовнутрь. По звукам её шагов можно было предположить, что она поднимается на второй этаж. Улицы городка были пустынными и тихими. Кое-где лаяли собаки. Только раз на некотором удалении с шумом прошла полная женщина, которая о чём-то говорила сама с собой. Кажется, Марго. Потом стихли и её голос, и звуки шагов. Я несколько помялся, потом вошёл в здание и в холодной темноте, громыхая по старой деревянной лестнице, бросился наверх...
Я стоял у клумбы в центре площади, когда меня перехватил Вано.
- Где вы, куда пропали? Главное, никто толком не знал, куда вы ушли. Нас ждут.
Позже, по дороге к дому Вано я расспрашивал о Марине. Он только неопределённо пожал плечами. Мол, чего это я о не самой видной девице городка.
Прошло лет восемь, как меня снова командировали в городок. Власть там, как и во всей стране, была другая. Из-за большого наплыва экологических мигрантов из Сванетии ситуация в районе резко изменилась. В городке совсем не стало азербайджанцев. Они жили теперь в основном в деревнях. Произошёл конфликт между мигрантами и местным грузинским населением, грозивший перерасти в вооружённое противостояние. Меня с моими коллегами послали провести опрос, что думает население о местном начальстве. Более мудрого решения от нашего руководства ждать было трудно! При въезде в район нас ждал БТР. Мы въехали в городок. Его улицы выглядели вымершими. Гнетущая ноябрьская погода сгущала обстановку тревожного ожидания. Не до конца оценив ситуацию, я расспрашивал сопровождающего нас свана о людях, которых помнил с тех пор. Никого из них он не знал. Только о Вано вспомнил - тот погиб в Абхазии. Вдруг, когда БТР разворачивался в сторону главной площади, я увидел Маргариту Геронтьевну. Она, ещё более расфранченная и располневшая, вся в розовом, вальяжно плыла по пустынной улицей. На её лице - брезгливое выражение. Когда выехали на площадь, я лихорадочно стал искать здание музыкальной школы. В окне той комнаты стоял свирепого вида мужлан с автоматом.
В командировку я отправился ночным поездом. Рассчитывал прибыть к месту назначения утром, но ошибся. Полусонный проводник разбудил меня в два часа ночи. Состав уже подъезжал к станции. "Стоянка две минуты", - предупредили меня.
Освещённый перрон был совершенно пустынным. Я зашёл в маленькое здание станции. Окна его внутренних помещений были раскрыты настежь. В каждом из них горел свет. И здесь было безлюдно. Неожиданно меня окликнули. Я вздрогнул. Это был молодой человек, железнодорожник в красной форменной шапке, видимо, дежурный. Он обратился ко мне на мегрельском, потом, как бы опомнившись, перешёл на грузинский. Из разговора с ним я узнал, что до города три-четыре километра, что надо выйти на дорогу и следовать прямиком до центра. Парень предложил мне переждать в зале ожидания. Я почему-то отказался. Он проводил меня до выхода из станции. Потом попросил меня подождать минутку, вернулся в служебное помещение. Принёс палку. "Это вам, чтоб от собак отбиваться", - сказал железнодорожник.
Очень высоко в ночном небе горели луна и звёзды, горели, но не светили. Мир был пуст, только кваканье лягушек и стрекот сверчков оживляли его и придавали ему объём. Постепенно из темноты то там, то здесь по обочинам стали проступать тени - сначала редких деревьев, а потом зачернели заборы и дома - я вступил в городок. Кваканье прекратилось. Тёмные силуэты, обступавшие дорогу, были безмолвны, только где-то иногда побрехивали собаки. Палка не понадобилась, и я её выбросил. Меня привлёк шум струящейся воды. Я набрёл на хиленький фонтан - должно быть, центр городка. Потом разглядел в темноте скамейку, прилёг на неё, положил под голову папку и заснул.
Меня разбудил разговор дворника. Он переговаривался с проходящим ранним прохожим и, хихикая, показывал на меня. Из разговора я понял, что меня почему-то приняли... за пьяного иностранца. Я быстро поднял голову, присел на скамейке, надел очки, которые перед тем, как "приготовиться ко сну", положил в карман пиджака, и спросил, где находится управа. Смущённый дворник показал в сторону - в метрах двадцати от фонтана стояло здание с колоннами.
Командировка была тяжёлая. Я ездил по всему району с инспекцией чайных хозяйств.
Меня устроили в гостиницу и не совсем удобно. Впрочем, выбирать не приходилось - хозяева любезно оплатили моё недельное проживание именно в этом номере. Под ним находился ресторан, так что чад его кухни из моих апартаментов не выветривался. По вечерам от какофонии, которую устраивал подо мной местный ансамбль, становилось окончательно невмоготу. Любительское исполнение может умилять, но терпеть его в больших дозах трудно. Тем более, если "надругательству" весь вечер напролет подвергался любимый тебе "Биттлз".
Обычно к двенадцати ночи внизу становилось тише. Хмельно горланя, публика расходилась.
На моём этаже проживали трое англичан. Кроме того, что они что-то строили в городке, они были еще и завсегдатаями ресторана. Иностранцы с непривычки напиваясь до потери пульса. Об этом в городке знали все, так что мой "инцидент" с дворником не был случайностью. Видимо, как и репертуар местного ансамбля. Каждый вечер шумной гурьбой пьяные фирмачи возвращались по коридору к себе в номера. Хлопали двери, одна, другая, третья - все, можно засыпать.
Но однажды в коридоре хлопнули только две двери. Я ждал, когда стукнет третья. Потом не выдержал. Не зажигая света, быстро натянул брюки и в майке вышел в освещенный коридор... По полу, покрытому линолеумом, оставляя после себя мокрый след, как улитка, полз иностранный подданный. Пьяный. Бедняге надо было помочь. Мой английский был не в состоянии пробить алкогольный аутизм иностранца. Он только мычал в ответ. Тогда, не спрашивая позволения, я подхватил его под мышки и быстро потащил к номеру. Толкнул слегка плечом дверь...
Среди всеобщего разгрома на неубранной постели восседала женщина в белом накрахмаленном переднике. Явно - официантка из ресторана. Она курила. Я обратил внимание на то, как она по-особому сбирала полные губы, когда пускала струйку дыма. "Где ты нашел это?" - спросила она скрипучим голосом, указывая дымящей папироской на хозяина комнаты. Тот стоял, уткнувшись носом в гардероб, спиной к нам, и источал запах водочного перегара и мочи.
- У тебя неместный выговор,- сказал я ей, и удосужился ответа, не успев закончить фразу. "Да, я из ..." Не без аффектации мне назвали маленький городок. Он находился далеко от этих мест, в другом регионе. Ей казалось пикантным представлять его здесь, в Мегрелии. По прихоти случая я некоторое время жил в этом городе.
- Мы - земляки, - сказал я. Получилось, что застал её врасплох. Она смерила меня настороженным и пытливым взглядом мутных глаз, как бы пытаясь прокрутить в голове разом возможные последствия неудобной ситуации, а потом, вроде оправившись, начала вести себя вызывающе. Не став испытывать своё терпение, я пошёл спать.
Когда ложился в постель, меня пронзило воспоминание ...
Мы, мальчишки, идём в школу, девочка, беленькая, в ухоженной школьной форме, младше нас, у неё полные губы. "Фу, губастая!" - обронил кто-то из нас и не из шалости или злости, а потому что не знал, хорошо это или плохо иметь такие полные губы. Она виновато улыбнулась...
Помню ещё, мы играли в футбол в школьном дворе. Было грязно и мокро. Мяч взмок, стал тяжёлым и жёстким. Мимо проходили девочки. В этот момент я сильно "промазал", да так, что угодил одной из них в лицо. Мальчишки смеялись, а девчонки обзывались. Не думаю, что тогда я испытал сильное чувство вины, ибо пребывал в том возрасте, когда "девчонок ненавидят" и считают за браваду потаскать какую-нибудь из них за косы. Пострадавшей была та "губастая". Она стояла в сторонке и незаметно плакала. Мне показалось, что я её пожалел. Подошёл к ней. Снизу вверх на меня глянул чуточку опечаленный взгляд мокрых от слёз синих глаз. Он не осуждал, а ждал сочувствия. Верхняя губа треснула и слегка кровоточила. Я несколько смутился, полез в карман за платком, чтоб утереть её грязное лицо. Она тихо сказала: "Спасибо".
- Нечего околачиваться здесь и мешать играть в футбол! - бросил я в ответ и присоединился к игре.
Через некоторое время отца перевели в Тбилиси. Школу я закончил в столице. Потом поступил в университет. Я часто встречался с бывшими одноклассниками. Они учились в разных вузах. Однажды мне рассказали скандальную историю, приключившуюся с одной из учениц нашей школы, поздним и единственным ребёнком у своих родителей. Мне пытались напомнить, о ком шла речь, называлось имя - Марина, но я отмахивался: с городком и тем более с его сплетнями, как тогда по-научному выражался, я себя уже не идентифицировал ...
На следующее утро, проходя мимо открытых дверей ресторана, я увидел её. Она стояла в пол-оборота ко мне, у стойки и протирала фужеры.
- Марина,- позвал я. Она обернулась. Я покрепче зажал под мышкой свою папку и заспешил к автобусу, направляющемуся в дальнюю деревню. Оттуда мне предстояло перебраться в соседний район.
С чего это вдруг в служебном автобусе ЦК ЛКСМ мог возникнуть разговор о том, какой нрав у бегемотов? Вёл эти разговоры Бено. До того, как попасть в аппарат ЦК, он работал журналистом. Этот тип был хитёр и не развеивал романтических представлений своих коллег о его бывшей профессии. Он мог позволять себе вольности - того типа, например, что сравнить нашего директора с «одиноким бегемотом».
Некогда штангист второго тяжёлого веса, Апрасионыч, наш директор, отличался необычайной дородностью. В хорошем настроении прямо на остановке служебного автобуса он собирал вокруг себя сотрудников и организовывал совещания. Подобные сцены шокировали проходящий мимо простой народ. Директору говорили, что в Аппарате знают о таком его рвении, даже посмеиваются. "Главное - что знают", - думал он. В плохом настроении же наш руководитель, насупившись, уединялся и бродил поодаль, чем и подвигнул бывшего журналиста на такую диковинную ассоциацию. К вящему веселию сотрудников.
По дороге автобус опередил лимузин Второго секретаря. Большой начальник, не повернув головы, высунул руку из окна авто - приказал автобусу остановиться. Наш толстяк вышел из автобуса и затрусил в сторону ждавшего его лимузина.
- "Одинокий гиппопотам" побежал, - заметил кто-то.
Центр социологии, где мы работали, находился далеко. Всю дорогу Бено рассказывал о бегемотах. Например, гиппос втаптывает свою жертву в землю. Все сидевшие в автобусе слушали внимательно. Даже шофёр. Не поворачиваясь в сторону салона, он выдал комментарий, - его дочь собирает коллекцию маленьких бегемотиков - киндер-сюрпризы. Дескать, много денег перевёл на эти сюрпризы. Я спросил у рядом сидящего коллеги, откуда такие познания у Бено. "Пресса", - ответили мне так, как это сделал герой Фрунзика Мкртчана из фильма «Кавказская пленница». Этот фильм был очень популярен в коллективе.
- Кстати, гиппо - довольно молчаливое животное, не унимался бывший работник прессы, - откроет пасть, зубы-кинжалы навыпуск, а из глотки - только одно приглушенное: «Ха-а-а».
Наш руководитель тоже разевал свой рот максимально и хищно. Казалось, что он собирался проглотить тебя, но разрешался мощным потоком гневных речей. Моментами громовая прокурорская речь переходила на кликушеские регистры. Цель была одна - "втоптать жертву в землю", как это делает гиппопотам.
В этот центр меня и моего товарища Мурмана послали по комсомольской путёвке. Мы работали в НИИ социологии. Надо было поднимать науку "ювентологию", науку о молодёжи. После "свободий" академической сферы было нелегко адаптироваться к порядкам Аппарата ЛКСМ. "Меня превратили в ряженого - заставили носить значок,- жаловался Мурман. "Сколько у них сил притворяться! - говорил он другой раз. - Их театр не по мне, все отрицательные герои - и тираны, и их челядь".
С такой же патетикой мой институтский коллега выступил с лекцией по вопросам полового воспитания. Он вогнал в краску девиц, когда коснулся той части учения Фрейда, где говорилось о мести пениса. На вопрос из зала, что означает на грузинском столь часто употребляемый им термин "котиус" (перепутали с "коитусом"). Тот объяснил, даже использовал жестикуляцию. На следующий день Мурмана отозвали из творческой командировки. Он был рад и, как мне казалось, не в последнюю очередь, из-за того, что ему не надо было каждое утро рано вставать и поспевать к служебному автобусу.
Мне тоже было некомфортно, но я хранил верность ювентологии. Но пришло время, и я… сорвался.
Началось с того, что Апрасионыч подвернул ногу и на некоторое время слёг. Один за другим под различными предлогами в офисе были организованы застолья. Появилась возможность забросить социологию и ловить рыбу в искусственном озере, что находилось недалеко от нашего офиса. Некоторое время мои коллеги заявлялись на остановку служебного автобуса ЦЛ ЛКСМ в спортивных костюмах и с удочками, корзинами, банками с червями. Проходящий мимо простой народ и в этом случае не знал, как реагировать на такое. Директор маялся и звонил из дому регулярно - справлялся о делах.
- Неймётся Апрасионычу, - жаловалась секретарша, - свернул себе шею - лежи! Зачем людей беспокоить!"
Ей приходилось бегать и звать то одного, то другого сотрудника. Они в тот момент или ловили рыбу на озере, или играли в карты, или справляли очередное застолье.
Как-то раз я тоже спустился к озеру, в пиджаке при галстуке. Удившие рыбу коллеги были в полной амуниции, некоторые даже в болотных сапогах. Вижу, клёв отличный. Я отломал ветку дерева, привязал к ней подвернувшийся шпагат, наживил хлебец на искривленный в крючок ржавый гвоздь. Получилась удочка. Забросил её. Тут же клюнул карп. Забросил второй раз, чувствую, клюёт, только собрался подсечь рыбу, как слышу секретарша зовёт: "Батоно Герман, Апрасионыч звонит. Спрашивает, как со статьёй?" В это время рыба ускользнула. Как не чертыхнуться в таком случае! Тем более, что работу над статьёй я не прекращал и обходился без чьих-либо указов.
Вечером собирались у директора. Он лежал на тахте, а вокруг восседали на стульях сотрудники, забитые и бессловесные. Очень было похоже на панихиду, с той лишь существенной разницей, что "покойник" говорил командным голосом и привычно устраивал разносы. Бено был траурно серьёзным, другой сотрудник - Кукури как всегда выглядел виноватым. Те, кто не удостоился стула, стояли навытяжку с торжественными минами. На меня нашло, и я издал звук. Я боролся с разбирающим меня смехом.
На некоторое время в комнате зависла тягостная тишина. Я вышел первым из положения - сослался на нездоровье и попросил меня отпустить. Директор был милостив.
На следующий день мне передали приказ директора явиться со статьёй. Когда я справлялся о здоровье начальника мне ответили:
- Совсем белый, совсем горячий, - как сказал бы товарищ Саахов из фильма "Кавказская пленница".
Не упущен был случай посплетничать. После того, как я вышел, бегемот назвал меня идиотом. Я решил, что пришла пора прекратить командировку.
Вопреки ожиданиям, больной встретил меня довольно мило. Он по-прежнему лежал на тахте. Его мать принесла хачапури, закуски, вина. Директор почему-то грозно зыркнул на неё глазами. Женщина поспешила выйти. Мы обсуждали статью. Видно было, что Апрасионыч быстро устал. Пришло время угоститься. Хозяин лежал и громко и непрестанно чавкал. "Так, видимо, едят штангисты супертяжеловесы", - промелькнуло в голове. На некоторое время чавканье прекратилось. Больной заговорил:
- Герман, ты, наверное, думаешь, что я живоглот какой-то? Я тебя понимаю, ты - человек учёный, интеллигентный, тебе противны наши нравы. Сам страдаю.
- ЛКСМ называют кузницей кадров. Здесь свои представления о менеджменте.
- Как ты сказал? - переспросил он. Слово было новым для нашего обихода. Он быстро его записал в блокнот. Потом продолжил:
- Я бываю требователен и к себе и к сотрудникам. В своё время входил в сборную СССР, юниорскую. Но переборщил с тренировками и повредил себе позвоночник. Чувствую, что не могу меру соблюсти. Комсомол, может быть, не при чём. Например, мать ни с того ни с сего напугал…
Тут Апрасионыч позвал мать. Повод он придумал уже тогда, когда женщина вошла в комнату. Спросил про какую-то ерунду и потом ласково поблагодарил, чем только вверг в оторопь свою мать.
Мы засиделись, чуть подвыпили.
- Ты меня извини за вчерашнее, - сказал вдруг директор. Я вопросительно посмотрел на него.
- Думаешь, не знаю, что они не упустили случай посплетничать.
Я в любом случае принял бы извинение, тем более, что Апрасионыч был искренен.
Я уже собирал папку, когда в дверь позвонили. Пришли два сотрудника. С напуганными подобострастными физиономиями они протиснулись в дверь. Выходя из комнаты, я услышал начальственный рык больного.
Через неделю директор вышел на работу. Он опирался на палочку. Апрасионыч был предупредителен и даже нежен с сотрудниками. Но идиллия продолжалась недолго. Прежний административный пыл вернулся к начальнику.
- Ему стала не нужна палочка, теперь беснуется по-прежнему, - неожиданно заключили сотрудники.
И вот в Центре произошло нечто. Однажды утром на остановку автобуса прибежал Кукури. Его физиономия выглядела подловатой, он исходил слюной и всем своим видом выказывал нетерпёж. С его подачи быстро выяснилось и распространилось - один из сотрудников - гомосексуалист. Речь шла о молодом человеке, с виду миловидном, хрупкого телосложения. Обычно молчаливый и старательный в работе, он никак не проявлял своих пагубных влечений. Парень заглядывался на привлекательных девушек и уж никак не на мужчин.
- Как это раньше не догадывались!" - сокрушались коллеги.
Апрасионыч, верный себе, в это время прогуливался поодаль, потом вдруг посмотрел в сторону коллег и замер, прислушиваясь. Но ничего не предпринял и продолжил делать круги.
Сплетня была с десятых рук и нуждалась в подтверждении. Злой воли здесь было недостаточно. Не исключено, что Ясон (так звали парня) сам хотел бы узнать сюжет пакостной истории, в которую его вплели. Навет, во всяком случае, подхватили с готовностью, и житья парню не стало. С того самого утра в автобусе он сидел один. До открытой обструкции дело не доходило. Не было очевидного повода.
Характерно, что не нашлось человека, кто остановил бы травлю. Бено, кстати, когда до него дошла сплетня, вдруг побледнел и острить не стал. С чего бы? Разве что девицы заныли, мол, жалко Ясона, с виду такой порядочный. Между тем они смотрели на него не без циничного интереса.
Однажды, за Ясона вступилась девушка, с которой он делил кабинет. Она считалась красавицей. В одно утро уборщица посочувствовала ей, дескать, такая красавица, а какого сотрудника удостоилась. Девушка строго выговорила уборщице.
Окрик всё-таки последовал. От Апрасионыча. До того, как созвать совещание в узком кругу, он куда-то позвонил, навёл справки. Оставалось только гадать, что эта за такая организация, которая способна человека защитить. Он кричал на совещании:
- Какой-то скрытый перверт сочинил грязную историю, и вы туда же?
Его глаза горели огнём праведника. Правда, под конец она заметил:
- Хорошо, что до Аппарата слух не дошёл, а то сказали бы, что за такой менеджмент у нас в центре. Коллеги травят собственного же товарища. С таким коллективом нам не достичь нужных результатов.
Некоторое время "одинокий бегемот" чувствовал себя просветлённым. Он снова стал "нежным" по отношению к оробевшим сотрудникам. А к Ясону обращался подчёркнуто уважительно.
Однако Ясон ушёл из центра. "По собственному желанию". Говорили, что не без нажима со стороны Апрасионыча.
Я уже завершал статью. Скоро и мне было уходить из центра.
Мальчишки, собирались на чердаке заброшенного дома. «Резались» в карты и сплетничали, делились своими познаниями. Вано знал, как будет слово «задница» на 25 языках. Не исключено, что выдумывал. Один умник показал, как можно измерить своё мужское достоинство - средний палец максимально втягиваешь вовнутрь и его кончиком касаешься ладони и потом линейкой измеряешь расстояние между точкой касания и кончиком пальца. Темо поведал, что зашёл по какой-то надобности в дом учительницы по английскому языку и увидел «её голую тень». Окно в ванную была закрашено, так что через него можно было видеть только силуэт... Я был вне конкуренции, заимствовал слова из медицинской энциклопедии. Даже нарисовал матку в разрезе. Хихикали вдоволь.
Я был хорош собой. Блондин с голубыми глазами - большая редкость для грузинской глубинки. Девчонки поглядывали на меня, шушукались при моём появлении. Уже в Тбилиси, будучи студентом университета, изучая классическую литературу, я понял, что ещё в подростковом возрасте мне выдалось познать прелесть буколических игр... Дёрнув кого-нибудь из девиц за косу, мальчик во весь дух нёсся по зелёному газону огромного школьного двора, а девочки шумной стайкой гоняли его, вроде, как пастушки преследовали Дафниса. Неожиданно я разворачивался и бежал им навстречу. По инерции они проносились мимо. Их щёки горели румянцем - от того, что запыхались или... от удовольствия.
Была среди них разбитная девица Валя. Она таки догнала меня. Тут произошло неожиданное. Девочка прильнула ко мне и сильно прижалась губами к моей щеке. Никто ничего не понял. Меня, кажется, одарили поцелуем. В тот момент мне показалось, что некто ведёт себя странно.
С той поры в пылу детской суеты и маеты на мне остановился пристальный взгляд. Так смотрела Валя. Глаза у неё были чёрные и как будто печальные.
Я не знал, как реагировать на это. Мне ничего не стоило осадить её, бросить: «Чего пялишься!». Но откладывал.
Как-то меня поколотил второгодник Бено. Я сидел за партой один, всеми покинутый. Вдруг ко мне подсела Валя и тихо спросила, не больно ли мне. Никто не замечал нас. Она провела своей рукой по моим волосам. Я не сопротивлялся. И тут на меня нашло. Как помню, в первый раз жизни защемило сердце. Позже стал осознавать, что так проявляет себя моя тревожность. Неведомые чувства пугали, но казались сладостными. Я открыл для себя очарование своей отдельности от всех - одиночества. Она делила одиночество со мной.
Эту Валю считали малахольной. Вся её семья была чудной. Они приехали из российской глубинки. Вернее, отца, военного, перевели. Валя и её сестра учились в русской школе при военной части. Её мать - белесая баба говорила очень громко. Ей дали прозвище - «радио». В одно утро она вышла на балкон и разбудила соседей гомерическим смехом. Сбивчиво рассказала, что младшенькая заснула с булкой в руке. Ночью к булке подобралась крыса и заснула у спящей девчонки на животе. Утром сцену застала мать.
- Не хотелось их будить, так мило было, - давясь от смеха, рассказывала белесая баба.
Я ничего не стал рассказывать на чердаке. Что я мог сказать? То, что у меня дискомфорт в левой груди, и что в этом виновата дурнушка Валя. Но произошёл случай, когда я уже вполне членораздельно мог поделиться впечатлениями.
Мой отец был врачом. Он практиковал на дому. От клиентов не было отбоя. Когда начинался осмотр, дверь кабинета закрывали, когда заканчивался, и дверь открывалась, было слышно, как отец слабо сопротивлялся, когда ему предлагали гонорар.
В тот вечер на приём Валю привела мать. Открывая дверь, я слышал как басила её матушка. На случай визита к врачу Валя тщательно помылась. От неё пахло дешёвым земляничным мылом. Новое платье ещё пуще выдавало её болезненную худобу. Девочка несколько зарделась, увидев меня. Отец проводил их в свой кабинет. Некоторое время оттуда доносились приглушённые звуки «радио». Потом она замолкла. Тишина была продолжительной. Зазвонил телефон. Звали отца. Я постучал в дверь кабинета и позвал его. Он вышел и поспешил к телефону. Аппарат находился в другой комнате. Впопыхах отец плохо закрыл дверь, и она приоткрылась...
В проёме приоткрывшейся двери я увидел Валю. Она стояла вполоборота. Нагая, с потупленной головой. Одна рука прикрывала грудь, другая опущена. Костлявая спина плавно переходила в овал попки. Лёгкий сквозняк со стороны двери привлёк её внимание, она повернулась лицом. Наши взгляды встретились. Валя осталась стоять и не делала суматошных попыток прикрыться. Я увидел, как её чёрные глаза стали наливаться влагой. Кажется, собиралась расплакаться. Её мать сидела в глубине комнаты и не могла меня видеть. Из оцепенения меня вывел голос отца. Он с кем-то прощался по телефону.
На следующий день перед уроками я встретил Валю в буфете. Её лицо, глаза были такими же, как вчера, грустным. Я купил четыре пончика, угостил её и убежал.
После уроков на чердаке я потчевал компанию словом «кинеде» и не позволял себе ничего личного.
Никто не замечал нашего «интима». Однажды после урока мы остались вдвоём, сидели за партой и будто что-то вычитывали из книги. На самом деле меня одолевал нетерпёж. Тут Валя положила голову мне на плечо. Я вытянулся в струнку. Она прижалась ко мне и пальцы её правой руки лёгкими прикосновениями стала путешествовать по моей груди... Ощущение было таким острым, что на некоторое время у меня помутнело в глазах.
На следующий день к компании на чердаке прибился Григол. Он был рыжий и толстый. Ему нечем было поделиться с нами. Толстяк долго ходил кругами, пока не принёс «новость» - его соседка и наша с ним общая одноклассница Валя пришла вчера в школу без... штанов. Григол уверял, что в подъезде их дома после школы, когда она поднималась по лестнице наверх, на свой второй этаж, он глянул ей вслед и... увидел. Я вспыхнул, услышав такое, но быстро собрался, чтоб не привлекать к себе внимания.
- Вот почему она весь день такая тихая была! Перед тем, как сесть, платье аккуратно подберёт, - пытался подогреть интерес к сенсации рыжий толстяк.
Григол не унимался. Он рассказал, что младшая сестра Вали иногда выскакивает нагой на балкон.
- Выбежит голышом, повернётся то так, то этак, и шмыг обратно в комнату. Сам видел, - говорил он.
- Эта та, у которой на животе крыса спала? - последовал уточняющий и обескураживающий вопрос. После него толстяк больше не возникал.
Я молчал. Более того, мне показалось, что мои чувства оскорбили.
Скоро чудное семейство уехало. Отца перевели на другое место службы
Недавно по телевидению объявили конкурс «Пен - марафон». За 12 «астрономических часов» предлагалось написать нечто. Задавалась исходная фраза, а дальше - кто на что горазд.
Я вспомнил про своего товарища Голу. Он - не писатель. Однако были эпизоды, которые навели меня на догадку - не таится ли в нём литератор.
Во время банкета по случаю завершения конференции Гола прикорнул на тахте. В этот момент один из подвыпивших гостей налил ему за шиворот вино. Гола встал, спокойно обозвал обидчика идиотом и вышел из комнаты. Его попытались удержать, но безуспешно. Я решил проводить его, чтоб он уж совсем не разобиделся.
Банкет проходил в загородном ресторане в километрах пяти от города. Мы молча шли душной июньской ночью. Небо было усыпано звёздами. Почему-то я не видел луну. Вышли на пустынное шоссе. Оно вилось по скалам. «Скучную конференцию не спас обильный банкет. На что только «зелёненькие» транжирят!» - зевая, нарушил молчание, наконец, Гола. Мне показалось, что он уже не помнил инцидент с вином... Внизу, глубоко в долине, лежал город. Кое-где, в окнах домов горел свет, тускло-золотой, слегка пульсирующий. Когда взгляд останавливался на одном из огоньков в ответ от него вдруг исходил слегка слепящий острый блик. Среди этой игры света угадывался чёрный зигзаг реки, делившей город на две части. В какой-то момент Гола остановился и стал смотреть вниз, на город. Помолчал, а потом сказал: «Хорошо бы это записать!» Потом снял с себя мокрую от вина сорочку.
Гола, ставший профессиональным охотником за грантами, вёл очень активный образ жизни. Я, его партнёр, еле поспевал за ним. Он не знал иностранных языков. Но умудрялся пользоваться этим обстоятельством. Произнося дежурные фразы на английском или немецком, он источал столько очарования, что ему не то что прощалось незнание языка, даже напротив - оно считалось милым. Зато, я владел языками и в нужный момент всегда составлял необходимую бумагу.
Сферы, где он себя пробовал, отличались крайним разнообразием. Как-то ему удалось протиснуться в программу по предотвращению вывоза эндемичных земноводных из региона.
- Ты представляешь, лягушка-чайница или боржомская саламандра стоят не менее 500 долларов штука за рубежом», - сказал он мне с неопределённым выражением лица. Наверное, прикинул, что торговать лягушками всё-таки выгоднее, чем их оберегать.
Но сейчас он стал конфликтологом. Нас вызвали на специальный семинар в Москву, где он «выдал коленце», которое укрепило во мне подозрение насчёт наличия в нём писательских талантов.
На семинаре собрался народ из разных конфликтных зон. Были среди них депутаты парламентов, политики, молодёжь, по ухваткам похожая на Голу. Публика в общем-то тёртая, хотя без экзальтированных энтузиастов не обходилось. Девица из Киргизии, моя соседка по парте, во время беседы со мной делала противоестественные, несколько устрашающие пластические пассы руками. Она объяснила, что американский тренер-конфликтолог посвятил её в искусство «активного слушания».
Так вот, этот тренер - долговязая особа по имени Даян - в один из дней устроила для учасников семинара «круг откровения», «как у каманчей». На сцене вокруг воображаемого костра собиралось «племя». Каждый мог подойти к «костру», взять в руки «томагавк» (для такого случая был припасён некий предмет из папье-маше), и рассказывать на виду у всех, с кем и за что повздорил. Желательно было повиниться. После откровений надо было произнести: «Хау, я всё сказал!» и положить «томагавк» на место.
Почин задала сама Даян. Она рассказала о ссоре, которая у неё произошла с мужем - не смогли договориться, кому выносить мусор по утрам. Текст я узнал сразу, потому что вычитал его из американской книжки о конфликтах, которую проштудировал перед поездкой. Кажется, это сделал не только я. Мероприятие протекало вяло.
Когда Гола завладел предметом из папье-маше, мало кто думал, что бутофорный костёр разгорится так сильно. Выдерживая законы жанра малой литературной формы, он посвятил присутствовавших в сокровенные переживания
Вступление было правдивым - Гола дествительно учился в русской школе, всё остальное в его повествовании - вымысел. Сначала я дёрнулся, услышав, среди одноклассников Голы был мальчик Вася Шкамерда. Как его настоящий одноклассник, я мог засвидетельствовать, что не было такого парня ни в нашей группе, ни в школе вообще. Вскоре я уже не суетился, так как понял, что слушаю импровизацию на темы конфликтологии. За Голой замечалась изобретательность, когда он говорил тосты, но я не предполагал, что она может простираться так далеко.
Вася Шкамерда, оказывается, терроризировал «приличного мальчика» Голу. Публично третировал его. Хотя хулиган был меньше ростом и худым из-за постоянного недоедания, но страх на отпрыска интеллигентного семейства навёл. Мой товарищ ненавидел этого хулигана всей душой.
Критические ситуации в рассказе Гола отмечал театральным потрясыванием «томагавка».
- В своих фантазиях я подвергал его изощрённым пыткам, - сказал Гола, обращаясь к американке с таким видом, как будто делал страшное признание. Та вряд ли что могла понять, ибо не знала языка, но с понимающим видом закивала, скорее в знак благодарности, что Гола спасал мероприятие.
Прозрение наступило в день, когда «приличный мальчик» случайно забрёл в городское предместье, где столкнулся с Васей, который не упустил случай покуражиться над одноклассником. Когда он испачкал своими грязными руками белую проутюженную сорочку Голы, тот не выдержал и «дал сдачи». Забияка упал, вскочил на ноги, и ещё не до конца осознав, что произошло, снова бросился к Голе и... получил сильную затрещину.
- Тут я сделал для себя открытие - насколько слабее меня был мой мучитель. Я вдруг пожалел его! - говорил конфликтолог из Тбилиси притихшей аудитории.
Кульминация наступила, когда из-за чахлого забора вышла плохо одетая встревоженная женщина - мать Шкамерды. Она подошла к Голе и яростными жестами пыталась урезонить его, защитить сына - женщина была глухонемой. Вася стоял в стороне. Ему было стыдно. Никто в классе не знал, что у него больная мать.
Почувствовав, что овладел аудиторией, Гола уверенно завершал пассаж:
- После этого случая я не враждовал с Васей, но и не дружил с ним. А главное (здесь Гола возвысился до патетики) - я почувствовал себя счастливым, так как вытравил из себя тяжёлое чувство ненависти к Шкамерде.
После этих слов он вернул «томагавк» на место, но ритуальное «Хау, я всё сказал» не произнёс. «Неужели не выговорился,- подумал я.
После выступления Голы участники семинара рвали друг у друга «томагавк». В пылу откровений особенно доставалось «этому неукротимому враждебному собственному эго». А представительница Латвии даже расплакалась, когда рассказывала, как накричала на бабушку-«мигрантку» в рижском троллейбусе.
В тот вечер некоторое время мне показалось, что Гола сам поверил выдуманной им байке. Глаза его лучились, в голосе появилась мягкость, даже нежность. Он олицетворял собой саму доброту.
В какой-то момент я не выдержал, отвёл его в сторону и спросил: «Что за такая фамилия Шкамерда?» Гола насторожился, а потом шепнул мне, что вычитал её из списка дежурных уборщиц этажа гостиницы, где мы жили и где проходил семинар.
- Хорошо бы это записать! - добавил он как бы для себя и поспешил в буфет.