|
|
ЕВГЕНИЙ КОНОВАЛОВ Элегия Е. С. Уходит лето, как уходит жизнь - невосполнимо, неисповедимо, невыразимо! В этих "не-" кружись, веретено забвения, где имя и то уж устарело. Ткач скупой перебирает не гроши - тот голос, глубокое контральто с хрипотцой едва заметной; тот бульвар, что вёл нас по лезвию неузнанной любви; тот ломкий жест чуть согнутым запястьем поправить ветреную прядь - увы! - лишь растрепался лён. И от напасти подобной рябь улыбки разлилась в излучинах лица под серым небом каких-то матовых туманных глаз - совсем заврался... До чего ж нелепо тревожить угли памяти, когда увиделись бы вновь - и не узнали друг друга. Вдосталь счастья и стыда на мелочь дней за годы разменяли, химера, муза, женщина, - кому выкрикивать озябшие фонемы, да и жива ли?! Дон Жуан, хомут твой тяжек, а потом смешон. Вот с тем и вертайся на уже привычный путь охотника - глазами вспять. Ну что же, разбуженное сердце не вернуть в тиски старинной робости. Похоже, не в одинокой раковине - соль, тем более, лекарство. Вот и спелись, придуманное прошлое, пароль к которому забыт. А значит, смело актёрствуй на подмостках языка немых аллей, расхристанного года, полупрозрачных лиц, рифмуй - пока за гримом из досужих анекдотов со сплетнями, под коду "всё пройдёт", заботливым суфлёром лицедейства, седая осень заливает рот водой живой, отчаянной, летейской. ..^.. ГЕННАДИЙ ЕРМОШИН Стансы Голоцена Мир – балаганчик-ностальжи… Лишь лейтмотив любви неверной, Как дуновение инферно Над краем пропасти во ржи… Во лжи… Знакомы типажи, - Кто - воровством, кто – простотою, Счастливых весей муляжи Под бутафорскою звездою. Опять проворят времена Кумирам свечи в изголовье, Забвеньем метя имена С несовместимой группой крови. Всё меркнут отблески побед, И за утратою – утрата… И ты, уставшая от бед, Проходишь точку невозврата… Рассредоточены полки… И зубоскалят доброхоты… И я бросаюсь на штыки Твоей бесчисленной пехоты… Нас так учили – умирать. Рвану рубаху – или-или!.. Нам век дано ли выбирать, Где б дождались и долюбили?.. Плащ Гамлета, колпак шута, Пастушья дудка Крысолова, - Моя мелодия чиста – Обман чарующего слова. Что в искренности той, скажи, Тебе, пропавшей в голоцене? Но в гулком зале – ни души. Стою один на чёрной сцене… Пусть Режиссёр неумолим, И наши столь несхожи роли, - Я тем же ангелом храним… Синице в небе – вольной воли!.. ..^.. ДМИТРИЙ КОЛОМЕНСКИЙ *** Потемнело, нахмурилось – стало быть, жди холодов. – Будь готов, – намекают. Всегда, то есть вечно, готов! Закупается пакля, замазка, бумажная лента, утепляется дом – обрастает и мехом, и мхом, разживается ватной подкладкой любой балахон – такова конъюнктура момента. Холода – даровая забава великой страны. Трубачи потепленья издерганы, нервны, больны, отморозки, напротив, бодры и насквозь деловиты. Время шкаф потрошить, разбирая свалявшийся хлам, – сквозняки шелестят по когда-то укромным углам, энергичны, как все неофиты. Настает, наседает, накатывает, холодит. Бродит ветер, веселый и злой, точно мелкий бандит, а за ним наползает, шипя, ледяная эпоха, самый воздух которой тяжел, непрозрачен, свинцов, ощутимо знаком по рассказам дядьев и отцов и вдыхается плохо. Так открой напоследок окно в остывающий день. Улыбнись на прощанье. Потом телогрейку надень и треух, где твой номер белесою хлоркою выжжен. Не заламывай рук. Не вопи в равнодушную тьму – здесь привычка к тому, чтобы жить и тужить одному и полезней, и выше. Не надейся на лучшее. Не береди естество: повезет – доживешь. Или нет, что скорее всего. Безымянный скворец, часовой на весеннем кордоне, отчужденно гляди на грядущий морозный облом и горячим дыханьем – ворованным зимним теплом – грей ладони. ..^.. ИГОРЬ КАСЬЯНЕНКО Провинция I Провинция. Утро. Мужчины, как тени, С трудом отличая старух от молодок, Плывут сквозь похмелье вдоль ряда строений, Похожих на флот перевёрнутых лодок. Светило за тучами на небосклоне Мерцает, как жёлтая пятка японца В дырявом носке. На соседнем балконе Петух, обнаружив наличие солнца На месте Луны, подражая Колумбу, Пытается выкричать некую гамму. И машет крылами. И падает в клумбу, Как пьяный орфей в оркестровую яму. В газетном киоске бунтует столица. Титаны и боги дерутся за куш. На Олимпе кому-то придётся делиться. Но снова не с нами. Поэтому скучно. И общество к местным приколам влекомо - Представьте, ночами, по небу, как птица Летает главврач сумасшедшего дома. И он не один. С ним нагая девица. Богиня ли беглая, ведьма ль – не важно, При свете Луны аксиомы дневные Так зыбки, что можно легко и бесстрашно Летать и любить, - утверждают больные. II Провинция. Полдень. Навоз на асфальте Сияет, как роза в руках лесоруба. А вот его сын, он играет на альте, Но любит, как рубит, по-прежнему, грубо. Под небом, похожим на каменоломню, Парят херувимы в домашних халатах. Мой папа был Бог! Или плотник? Не помню… Нас много по пьянке-гулянке зачатых. Какая порода, такие и чувства. Мне дочь землемера, за кофеем, кстати, Однажды сказала: Любовь – не искусство! Любовь – это подвиг! (в масштабах кровати) О, нерасторжимая связь поколений! О, город, взращённый на грядке посёлка! Ты всё ещё ставишь меня на колени, Чтоб я понимал точку зрения волка… III Провинция. Сумерки. Каждая хата Находится с краю. Зовущим на помощь Ответит первач из глубин аппарата. Закончилось время. Провинция. Полночь. Две стрелки слились на мгновенье, как руки, В молитве за всех, потерявших рассудок Меж пламенем страсти и пеплом разлуки, Слились в ожиданье рождения суток. Безвременье… Медленно падает с неба Луна, опрокинутой чашей Пилата… Я должен был быть. Но, наверное, не был. И снова. Провинция. Где-то. Когда-то. ..^.. СЕРГЕЙ ПАГЫН * * * Приходит час и страху увядать иль рваться пряжей в темноте сердечной, и скрипке сипло за окном играть в глухом дворе о временном и вечном, где плакальщиц воронья суета у красного раскрытого футляра. И станет вдруг доступна простота твоим стихом зашептанного дара неспешно жить, смотреть в свое окно, лущить фасоль, тянуть за словом слово и наблюдать как светится вино меж пальцами в стакане стограммовом. Все хорошо... Еще хранит тепло сиротское, беспамятное, птичье карман глубокий старого пальто, в котором ты найдешь лишь пару спичек да медный грош с табачинкой сырой, прилипшей крепко к полустертой решке. Все хорошо... Над бездною с тобой чертополох, боярышник, орешник. ..^.. ЛАДА МИЛЛЕР паутина Льнет паутина к белому холсту. Разорван ветер - вот бинты и флаги. Коньяк реки из оловянной фляги Течет под ноги хрупкому мосту. Бегут, бегут прогорклые леса - То серебро, то патина, то бронза. Болит сосны звенящая заноза, Бледнеет солнце в рыжих волосах. Синеет мир, как в яблоках вода, Гудит зенит - густой, чугунный, гулкий. Осенний пот стекает в переулки, Искрясь, чадя, сгорая от стыда. Там - во дворах - чердачная тоска, Наждачный скрип, соломенная скука. Желай меня. Жалей меня. Баюкай. А осень - что? Как счастье, коротка. ..^.. СЕРГЕЙ ШЕЛКОВЫЙ Письма с крымского балкона 1. На прямую надеяться, друг мой, сегодня нелепо. Повезёт, если вывезет часом дорога кривая. Разлюбил я все зрелища, стал не охоч и до хлеба.- Календарные тихо записки-листки обрываю. Между скифами слова незлого и встарь не водилось. А на днях, и подавно, добро отменили декретом. Если снег упадёт, я вполне оценю эту милость, хоть июльский я фрукт, и согреться могу только летом. Всё трудней приезжать мне к желанному некогда морю. Одиноко вдвоём, одиноко на людной гулянке. Длится время во мне и снаружи. Подобному горю не помогут дельфин говорящий и Ельцин на танке. Подметаю балкон, и шуршит бородатый мой веник, но посланье к тебе, уж поверь, завершаю при этом. Если знаешь, где взять хоть на зуб неотравленных денег, поделись и со мною своим кулинарным секретом. Уж кого ни читали мы, брат, на приморском балконе, что за образы ни воспалялись в лирическом сердце! - А в загоне не те. И не те, особливо, в законе... Впрочем, каждому - свой, как сказали бы в Риме, сестерций. Что до Рима, увы, - продолжаю ценить понаслышке. А вприглядку - любуюсь отчизной в разобранном виде. Допускаю, однако, что дома метафор в излишке: здешний воздух шершавый глотнул напоследок Овидий. Прекращаю писать. Не хотел бы прослыть говорливым. Не пристало нам, друг мой, к сединам дружить с болтунами. Время к вечеру клонится. Юг остаётся красивым. Шума больше, чем прежде. Но нету угрозы цунами. 2. М. С монголфьера-балкона, - в хлопчатых бывалых шортах,- в час сиесты сочувственно вслушаюсь в родственный шорох стихотворному ритму нечуждой волны понтийской, работящей близко. И с берега этой запиской о тебе, мой наследник пшеничноволосый, вспомю. Ибо я всё ищу своему землепашеству ровню - там, в минутах свиданья на улице Жён Мироносиц, где решает отец с нежно-розовой мамой вопросец, и в другой стороне - в сочленённой из пик ограде, где простится мне всё, и Христа, и язычества ради... Где оставлю в осадке я, максимум, дюжину стансов, для которых прочтенья без желчи и реверансов я хотел бы. Но, впрочем, желание это есть типичный симптом для невольника чести, поэта... Извини, славный мой, этот месседж в конверте из Крыма, где связались пути, те, что далее вьются незримо до родных островов, где на эллинских скалах я вырос, хоть по-гречески помню лишь альфу, как Папасатырос... В сернокислом году этом, - от несварения Феба, - обжигающий зной изливается в августе с неба, и в цветах ленкоранских акаций размножился бражник, мотылёк, толстобрюхий, как честного вора бумажник. Но тугая вода, но первичного лона стихия, где и вволю грешил, и смывать порывался грехи я! И для взора просторного, и для широкого вдоха - хорошо! Яко Кормчий сказал - хорошо, а не плохо! Оттого, эллин мой, мне бы очень и очень хотелось, хоть и глупо мне брать на себя ожидания смелость, чтобы день наступил, когда плыли бы молча мы рядом в параллель Партениту, смоковницам и виноградам, у границы буйков по сентябрьскому синему Понту, вдоль отвесного берега, - не к миражу-горизонту, - а вдоль спелых пейзажей из зелени, охры и мела, вдоль крупитчатой правды, что не изолгаться посмела. Ибо в старом пароле, ещё не отжившем, - "Эллада" - на свой лад, но таится пропажа семейного лада... ..^.. GLEB BARDODYM Еще, дорогу чуя, кони... Еще, дорогу чуя, кони всхрапнут. И день в мои ладони подбитой птицею падет! Метель и скорость. Снег и лед! Еще по нечкинскому тракту я ночь на север погоню! Слезясь белесой катарактой навстречь двуглазому огню, луна замечется меж елок, и будет путь мой дивно долог, как санный ход, как млечный волок, как скрип повозки, крик «Впере-ед!..» Асфальт и лед, и снег, и ветер, и резкий крен, и разворот! Ты - в белой тьме, я - в черном свете! А через миг - наоборот… Там смерть моя живет - в педали. Дрожит и ждет! Но «фас!» не дали… Светает утро вдалеке. Сметает дворник однорукий сухой снежок. И - звуки, звуки... А это жизнь болит в руке. ..^..